Юрий Ключников - Сны Михаила Булгакова

Здесь я рискну заглянуть в запредельные области метафизики, прикрывшись авторитетом Даниила Андреева, который ввёл понятие метаистории, — она сопровождает обычную земную историю и очень часто предшествует ей. Рождение гения начинается на небесах, когда человеческий дух заключает с Богом контракт на выполнение определённой исторической задачи. Но чтобы «нижеподписавшийся» не забыл о своём контракте, его сопровождает по жизни гений, в своё время хорошо описанный Сократом. Жизнь того, кому дан гений, никогда не бывает лёгкой, хотя он знает минуты блаженства, недоступные обычному человеку. Но если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Чем это заканчивается, могут объяснить глаза врубелевских демонов.

Булгаков не отступил и не сдался. Он не нарушил контракта, и гений не покинул его. Если бы писатель в 1919 году уехал за границу, а не в Москву, не было бы гениального автора «Мастера и Маргариты», зато мог бы состояться какой-нибудь дублёр Алексея Толстого. Таковы метафизические корни вырвавшейся у Булгакова в разговоре со Сталиным фразы: «Русский писатель не может жить вне Родины». Только не нужно цепляться за слова, Рахманинов жил вторую половину жизни за границей и оставался гением, потому что Родина никогда не покидала его душу. Булгаков говорил о своём случае.

Русская классическая литература развивалась под импульсом «пятого», Божественного и высших слоёв «четвёртого» — тонкого измерений. Павел Флоренский называет искусство «оплотневшими снами». Душа во сне поднимается из мира дольнего в мир горний, чтобы, напитавшись Божественными красотами, запечатлеть их потом кистью или пером. Мир горний полон несказанной красоты, лишь отблески её может принять мир дольний.

Но даже эти осколки красоты небесной встречают ожесточённое сопротивление — мир дольний очень часто не хочет принимать дары мира горнего. Однако непонимание и непризнание, как правило, только усиливают творческие порывы художника. В истории искусства немало тому свидетельств — французский импрессионизм, например. Советская идеология, отрезавшая тонкие миры от плотной действительности, своими железными тисками буквально выдавила Булгакова вверх, ко Христу. Сегодняшние «демократические» СМИ, особенно телевидение, буквально выдавливают искусство вниз, в адские области, в сущности, объединяют мир плотный с миром тонким. Но сколько же на этом пути обломков! Борясь с «проклятым прошлым», мы уже в годы «либерального» владычества потеряли больше, чем в годы репрессий и даже в годы Великой Отечественной.

Где же милосердный Бог?!

Подобные вопросы возникали не однажды в ХIХ веке. А двадцатый весь прошёл под знаком ницшеанского приговора «Бог умер».

Булгаковские сны пришлись на самое начало века, попали в самую гущу безбожных кошмаров, выдержали их — и ушли в бессмертие.

Булгаков, как и герой его романа, во время одного из своих ночных кошмаров сжёг часть «Мастера и Маргариты». «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен, мне страшно». Могучий дух справился с унынием, восстановил утраченную часть романа, подтвердив своим гением справедливость слов: «Рукописи не горят!» Но сколько же страшной усталости принесли эти несгораемые рукописи Мастеру!

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, что только она одна успокоит его».

Изнемогший победитель, он умер с лёгким сердцем, после мучительного припадка, погрузившего его в долгий сон. Ритмичное спокойное дыхание Мастера постепенно слабело. Наконец лёгкая судорога прошлась по его лицу, и вырвавшаяся на волю душа отправилась в последний полёт над землёй.

«Он не заслужил света, он заслужил покой».

<><><><><> <>

Он умер 10 марта 1940 года. Сталин воспринял смерть писателя, можно даже сказать, как личную потерю человека, за деятельностью которого пристально следил («Белую гвардию», по ряду свидетельств, смотрел во МХАТе много раз). В квартире покойного раздался телефонный звонок: «Звонят из секретариата товарища Сталина, это правда, что умер Булгаков?» — «Правда», — ответила Е.С.Шиловская. Спустя пять дней Елена Сергеевна получила от Александра Фадеева, встречавшегося с больным Булгаковым накануне смерти, письмо.

«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики (читай Сталин. — Ю.К.), и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил».

Эти слова принадлежат одному из самых больших литературных «генералов» советской словесности. Всё понимал, но ничем не помог. И не мог помочь он, видевший в сороковом «всё так, как надо». А когда позже увидел тоже всё «не так, как надо», не смог удержать себя в жизни.

О, блаженство — даже самому страшному времени говорить в глаза только правду! И никогда не изменять ей.

Пустота, шуньята, покой, нирвана — это в буддийской метафизике гавань всех человеческих устремлений. Гавань блаженства. Оттого истинные творцы выше всех наслаждений жизни ценят наслаждение творчества. Но им мало одной такой гавани, они, мятежные, ищут покой в буре. Почему? Потому что нирвана (безветрие) предполагает вторую свою грань — бурю. Без неё человек слабеет. Лучше всего это понимал и выразил Пушкин: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Булгаков наглотался страданий слишком много и запросил покоя.

Но покой для творца — тоже работа, другая её форма…

Когда все пути для творческой самореализации были ему перекрыты, Художественный театр предложил инсценировать «Мёртвые души». Перечитав роман, Булгаков сказал, что инсценировать Гоголя невозможно, нужна самостоятельная пьеса. Пьеса так пьеса, согласились в театре. Он написал её, ввёл главное действующее лицо — самого Гоголя, вложил в его уста слова из других гоголевских сочинений и, конечно, вдохнул в пьесу самого себя — весёлого, страдающего, грустно смеющегося Булгакова. Но как это сделал? Исследователи булгаковской пьесы не обнаружили в ней ни одной не то что собственной его фразы, но даже ни одного негоголевского слова. Всё только Гоголь. Унисон, достойный двух гениев.