Вадим Ковский - Ландшафты Зазеркалья

Страх порождал притворство и становился от него неотделимым. В «Последней книге» Евгений Габрилович рисует поездку видных советских деятелей культуры и искусства на Беломоро-Балтийский канал, организованную Кремлем с целью продемонстрировать клевещущему на советское общество Западу благотворное воспитательное воздействие труда на узников лагерей. Гэбисты, переодетые в официантов, непрерывно разносили по столикам выпивку и бутерброды. «Под тосты о том, что мы — самая милосердная страна в мире <���…> все поэты и драматурги, москвичи и ленинградцы, штатские, с чинами и медалями, с научными званиями, все почетные, а также те, кто еще рвется к почету, встают и кричат „Ура!“ каждый раз, когда упоминается Сталин. Кричал, конечно, и я, возможно, даже громче других… И вот так плыли мы, совесть и гордость русской земли, от одного лагпункта к другому… Мелькнуло немало лет, и только теперь, когда раскрылось многое из того, за что ломали подследственным ребра и зубы разносчики бутербродов, я до конца уяснил суть прогулки по разным лагерным пунктам».

То, что именно Россия стала и территорией большевистского эксперимента и родиной самих экспериментаторов, вовсе не значит, будто в начале ХХ века «низы хотели» именно того, что получили в его конце. Зато «верхи», уже в наше время, к финалу социалистической утопии собрались с силами и оказались в немалом выигрыше. В результате противоречия между ними и привычно одураченными «низами» стали угрожать, хотя и в туманном будущем, очередным революционным исходом. Надо полагать, именно поэтому столь сильно сегодня тяготение к какой-то «новой» идеологии, в которой и верхи и низы смогут найти то ли гарантию от очередной «революции», то ли объяснение предыдущей, то ли оправдание сегодняшнего поворота истории к прошлому. Но новую идеологию и социальную систему специа­льно «придумать» невозможно, и потому страна потихоньку возвращается к старой.

Казалось бы, исторический опыт должен был бы заставить само слово «идеология» произносить с чувством ужаса. Но, несмотря на то, что идеология как бы запрещена новой конституцией (запрещена, поскольку конституция создавалась в те времена, когда стала очевидной историческая губительность идеологии большевистской), все больше людей явно тоскуют по этой идеологии и утверждают, что без нее общество просто жить не может. И вот поди ж ты разберись, где та грань, за которой нынешние наши обличения системы, ее устройства и идеологии становятся еще и формой самооправдания, изживания собственной вины или конформизма…

Политика преследовала меня с детства. В детском лагере в далекой Киргизии, куда забросила нас в начале войны эвакуация из Москвы, носясь с такими же сорванцами по двору, я занимался любимой игрой в переиначиванье слов и вдруг во весь голос стал орать застрявшую в ушах благодаря репродуктору славную фронтовую песню: «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны…» Возможно, из меня мог бы получиться настоящий киргиз, распевающий протяжный фольклор своего народа во время кочевья. Но какого черта мне взбрело в голову заставить два слова — «люди» и «мужество» — обменяться первыми слогами и горланить эти строки, восхищаясь собственным остроумием… Смысла первого слова я вообще не понимал, хотя оно издавна существовало в русском языке и употреблялось даже Пушкиным. Вся строфа приобретала в результате этих упражнений совершенно непотребный вид, явно подпадая под сталинское постановление 1935 года о «равной со взрослыми ответственности детей» и «применении к ним всех мер уголовного наказания» с двенадцати лет. Шел, между прочим, 1948 год, и я уже достиг тринадцати. Слава богу, пионервожатый, парень из старших классов, предварительно оглянувшись, не обратил ли кто-нибудь из взрослых внимания на рев жизнерадостного идиота, от всей души дал мне подзатыльник и надолго «заткнул фонтан».

Это был первый выразительный урок «политграмоты». Второй урок я получил в день смерти Сталина. В этот день мы сдали какой-то очередной экзамен в выпускном десятом классе. Возвращаясь с соседом по парте, мы зашли к нему домой. Его мать была медсестрой в соседней поликлинике, и по этому поводу у них на подоконнике всегда стояла бутыль с прозрачной жидкостью, на которую мы не обращали ни малейшего внимания. Но на сей раз душа настоятельно требовала радости. Понюхав бутыль, мы поняли, что это был спирт. Мы разбавили его, согласно школьным представлениям о прекрасном, напополам и тяпнули первый раз в жизни по стакану крепкой водки, а затем, обнявшись, пошли гулять. Закусить было нечем. Спирт подействовал не сразу и еще не достиг апогея, когда нам навстречу попался еще один одноклассник. Вид его наводил глубокую тоску, в которую ученика в наши времена, когда отметки еще имели какую-то ценность, могла вогнать только двойка. Но оказалось, что в школе он услышал сообщение по радио и мрачно сказал нам: «Чего смеетесь, дурни, — Сталин умер». Никто еще не знал, сколько людей, погибших в давке, он унес за собой в могилу, но даже это обстоятельство не могло умерить народную скорбь. Что происходило со мной потом, когда я добрался до дома, трудно передать. Спирт начал свое разрушительное действие. Отца и мамы по счастью не было дома. Часть дня провел в непрерывной рвоте и в редких просветах задумывался, не болезнь ли у меня Чейн-Стокса, о которой вся страна узнала из медицинских сообщений о последних днях вождя, и жалел, что не умер вместе с ним… Таким он и остался у меня в памяти, этот исторический день, — весь в траурной черноте газет, корчах и блевотине.

Третьего урока «политграмоты» долго ждать не пришлось. Однажды, возвращаясь домой, я услышал у входа в наш длинный коммунальный коридор железный голос репродуктора, доносившийся из-за чьей-то неприкрытой двери. Голос торжественно сообщал, что арестован враг народа и шпионский наймит Лаврентий Павлович Берия. Помню, как замер у входа в черную пасть коридора, откуда раньше всегда доносились гостеприимные запахи еды, которая жарилась на примусах и керосинках, выставленных наружу прямо около каждой двери. Меня охватило странное чувство. Теперь, спустя много лет, я мог бы расшифровать его так: «Уж если взяли Берию, совсем недавно прощавшегося со Сталиным с трибуны мавзолея, так почему бы не схватить около какой-нибудь керосинки и меня…»

Видимо, страх был генетическим и вселялся не только в поколение отцов, целиком принадлежавших сталинскому времени, но и детей — старших, ушедших воевать, и младших, к которому принадлежал я. Понимая весь цинизм подобных ассоциаций, я невольно вспоминаю, как во времена фрунзенской эвакуации в общественном коллективном туалете (по изящной французской кликухе — «сортир на четыре очка»), отстоявшем от нашего дома не менее чем на полкилометра, посетители пользовались газетами с опаской. Тут важно было, чтобы по роковой случайности не подвернулся под руку лист с портретом Сталина и это заметили бы соседи, восседавшие орлами по вашу правую или левую руку. Туалетную бумагу в России еще не изобрели, хотя Сталин объявил в начале 1930-х годов социализм построенным (Гаргантюа и Пантагрюэль употребляли в таких случаях вместо бумаги молоденьких цыплят). Содержание свинца в газетных текстах, я думаю, было столь высоким, что массовых онкологических заболеваний наверняка могли избежать только мусульмане, пользовавшиеся не бумагой, а изузоренными медными сосудами с водой. Но Бог Россию миловал, считая, видимо, что и других несчастий наслал на нее достаточно. Оставлю, впрочем, цифры и возможные дискуссии по этому поводу социологам и проктологам.