Александр Проханов - В поисках русской мечты

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. Даже шире — куда стекаются и те люди, которые вчера ещё не совсем понимали, что Пушкин в их жизни есть. И здесь всеми средствами, доступными человеку на Земле, все говорят об одном и том же: ты — человек, ты имеешь право на творчество, имеешь право мечтать, и твоя мечта непременно сбудется как свет, за которым можно идти из поколения в поколение. Потому что идти можно за чем угодно, но если ты не идёшь за светом, ты идёшь во тьму, в небытие.

Александр ПРОХАНОВ. Я пытался заняться неблагодарным делом — как бы разложить и расчленить пушкинскую идею, пушкинское творчество. Я увидел в этом творчестве то, что мы называем государством, державой, империей. Пушкин действительно был государственником, в нём жило ощущение великого русского могущества и история Пугачёва. Пугачёвский бунт и Годунов, и Полтава… Там он, совершенно ясно, был носителем русской государственности.

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. И более того, собирателем земель русских. Помните, как он в «Памятнике» перечисляет те народы, которые вспомнят его.

Александр ПРОХАНОВ. Он был имперский в этом смысле художник, потому что считал, что Россия, Русь, держава — там все: и калмыки, и тунгусы — «всяк сущий в ней язык». И конечно, он хотел, чтобы эта империя, эта держава была защищена. Он был воинский поэт. «Сиянье шапок этих медных, насквозь прострелянных в бою <���…> полки увидели Петра <���…> и грянул бой, Полтавский бой…» Он был воинский поэт. Он видел, что Россия крепка своим воинским подвигом. И держава держится на воинском торжестве.

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. Думаю, это тоже было одно из тех переживаний, которое связано с этим местом. Здесь очень трудно было не заметить славную военную историю России. И мне кажется, он нёс это в себе, и — удивительная тоже догадка — может быть, ему и не дано было стать, как Лермонтову, военным, просто потому, что когда у тебя есть что-то неосуществлённое, ты глубже, ярче, иногда болезненнее, иногда точнее со стороны можешь передать это состояние. Поскольку, когда ты находишься внутри, скажем, воинской службы, у тебя есть устав, есть необходимость выполнять рутинные задачи и исчезает главное — внутреннее героическое напряжение, которым только и даётся подвиг.

Александр ПРОХАНОВ. Но он стремился на войну. Он хотел разделить военную долю со своими коллегами, со своими друзьями-декабристами, он хотел быть рядом с ними в строю.

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. Стремился. Даже ходил в атаку, чтобы пережить это.

Александр ПРОХАНОВ. Да, да. Значит — имперский пафос и воинская доблесть, без которых империя не устояла бы. И в Пушкине есть то, что хотело бы сделать эту империю не империей полосатых шлагбаумов и часовых у крепостей, а наполнить её благодатью, добром, светом, справедливостью. Отсюда то его начало, о котором наши либералы говорят: он свободомыслящий человек. Конечно, всё было. «Звезда пленительного счастья», «Братья…», «Ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил; и раб судьбу благословил», его любовь к крестьянам — ко всем. Он хотел свою державу, свою крепость наполнить благом, добром возвышенным.

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. Пушкин жил в православной стране. Его окружали храмы, церкви, посещал, наверное, богослужения, но в его творчестве тема христианства звучит слабо, так скажем. И наши православные в этом не видят его приверженность к христианству. Но ведь сама идея красоты, которую он исповедовал, красоты, которой он наполнил поэзию, эта красота — ипостась Бога. И в этом смысле Пушкин — абсолютно религиозный поэт. Он наполнял своё творчество красотой как ипостаси Бога.

Есть ещё два очень важных момента. Ведь Пушкин умирал тяжело и достаточно долго. И в эти неполные три дня, когда перед тем, как наступила смерть, он исповедовался, и священник, который его исповедовал, признавался потом, что он сам хотел бы такой исповеди — полной и ясной, и сам хотел бы умереть с таким же чувством освобождения и близости к Богу, которое в этот момент было у Александра Сергеевича. И ещё, как ни странно, мы отмечаем всякий год день памяти Пушкина — это день святого Исаака Сирина, чью молитву Пушкин переложил в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…» Бывают, как он сам говорил, странные сближения, но они тоже, задним числом какие-то вещи заставляют видеть в другом ракурсе, в другом свете. И это, наверное, тоже не случайно. И не случайно то, что столько усадеб, при которых не уцелели храмы. А ведь Михайловское — одно из гармоничнейших мест: не только три усадьбы, не только крестьянский мирок возле мельницы, но ещё и Святогорский монастырь, что остался стоять на своём месте над могилой поэта, которая всегда пребывала так, как, наверное, хотелось бы, чтобы все могилы пребывали.

И немецкие танки, бронетранспортёры её не тронули, могила не пустила их к себе.

Александр ПРОХАНОВ. Если мы говорим, что Пушкин — это первый человек, то в нём, как в первом человеке, существует всё, и богочеловек — тоже. Его смерть, его гибель — это не простая дуэль. Это не просто борьба за честь, битва за дворянское достоинство. Мне кажется, что в этой смерти тоже есть что-то очень религиозное, глубинное и поучительное. Это в каком-то смысле жертва. Он принёс себя в жертву. И явно или не явно, но эта смерть, эта гибель должна была показать этому остывшему, наполненному грехами, хладному, смердящему миру, что есть подвиг, есть красота, есть мученическая смерть красоты.

И что есть нежелание принести в жертву других, а готовность выйти и стать под выстрелы самому. Я был на месте, где погиб Матросов, и мне пришла мысль, что Пушкин — это Александр Матросов русской поэзии. Матросов и Пушкин закрыли собой амбразуру, откуда вырывалась тьма, чтобы эта тьма не летела в других. И, конечно, мистическая фигура Пушкина, она не раскрыта до конца. Она, видимо, бездонна. И я думаю, что грядут времена, жестокие времена, причём жестокость, она будет не в крылатых ракетах. Она будет в том, что человеческие отношения будут формироваться тем, что мы называем цифрой. И ответом на нашествие цифры, мне кажется, будет пушкинский взрыв. Пушкин сломал «Аненербе», и Пушкин выйдет сражаться с цифрой. Мы находимся в преддверии возвращения Пушкина.

Георгий ВАСИЛЕВИЧ. Мне кажется, что он уже в эту борьбу вступил. Посмотрите, как произносятся ранние фразы, которые считались эпитетами прославляющими. Меня в последнее время очень интонационно «царапает» то, как произносится «это наше всё», например. Интонации очень важны. А пытаются в очередной раз пренебрежительно выбросить их как ненужный материал, отработанный. То есть оказывается, борьба уже идёт. Уже она началась, и она, думаю, будет принимать ещё более серьёзные и, может быть, более пространные формы, чем сегодня.