Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Борьба за государственную власть и доступ к предоставляемым ею материальным благам в условиях Советского Союза приобретали чудовищную остроту, поскольку исключительно государство распределяло ресурсы и только посвященные могли воспользоваться ими в полной мере. «Социалистическая собственность – это собственность класса номенклатуры», – утверждал исследователь данного вопроса М. Восленский (87). Вопрос не в личной принадлежности благ высшему чиновничеству. Здесь мы наблюдаем любопытный эффект совладениягосударственными благами и не путайте его с частной собственностью. В таком совладении нет ничего удивительного. Если форма коллективного владения восторжествовала даже в насквозь индивидуалистическом буржуазном обществе (скажем, в виде различных акционерных обществ), то номенклатура с ее проповедью коллективизма, естественно, должна была прийти именно к такой форме. Родился, своего рода, огромный кооператив или артель по монопольному распределению народных богатств.

Однако, надо помнить, борьба за власть определялась не только и не сколько меркантильными интересами. Речь в диспутах противоборствующих группировок коммунистов шла о стратегии развития государства на десятилетия вперед, и ставки в этой борьбе часто измерялись жизнями игроков. А блага… они – так, прилагались к победе, как орден Ленина к звезде Героя СССР.

Постепенно идея Троцкого о мировой революции, то есть, по сути, всемирной интеграции, в жесткой внутрипартийной борьбе уступила сталинской концепции построение социализма в отдельно взятой стране. Троцкий был выслан – сначала из столицы, а потом и из страны. Накануне высылки с ним встречался карикатурист Б. Ефимов, родной брат М. Кольцова: «Я подумал, что вряд ли тут время и место высказывать побежденному и высылаемому Троцкому, что Кольцов “примкнул к термидорианцам” не из страха и угодничества, а потому что, как и большинство членов партии, считал, что так называемая генеральная линия Сталина разумнее и нужнее для страны, чем его, Троцкого, “перманентная революция”» (88). Опять «термидорианцы», а значит – и «якобинцы». И кто из них для истории более ценен?

Борьба между троцкизмом и сталинизмом, которой характеризовались все двадцатые годы, завершилась грандиозными репрессиями тридцатых годов, в которых погибла значительная часть политической элиты страны. В 1934 году в СССР начитывалось 2809786 членов и кандидатов в члены ВКП(б) (последние к 1939 году должны были стать членами). В 1939 году – всего 1588852 члена партии, то есть на 1220934 меньше, чем можно было ожидать (89).

Когда мы говорим об истории партии, – рассуждает далее В. Кожинов, – необходимо осознавать, что вообще-то смена «правящего слоя» в периоды существенных исторических сдвигов – дело совершенно естественное и типичное. Уместно сопоставить с этой точки зрения 1934–1938 годы с другим пятилетием больших перемен – хрущевскими 1956–1960 годами. В ЦК ВКП(б), избранном на XVIII съезде (в марте 1939), только около 20 процентов составляли те члены и кандидаты в члены, которые были в прежнем, – избранном за пять лет до того, в 1934 году, – ЦК, и этот факт часто расценивается как выражение беспримерной «чистки»; однако ведь и в ЦК, избранном на XXII съезде, в 1961 году, также лишь немногим более 20 процентов составляли те, кто были членами (и кандидатами) ЦК до 1956 года!

Разумеется, мне, – продолжает В. Кожинов, – напомнят, что в 1930-х годах «чистка» завершалась чаще всего отправлением на казнь, а в 1950-х (кроме Берии) – всего-навсего на пенсию…

Однако объясняется это – конечно, чудовищное – «различие» вовсе не тем, что Хрущев-де был менее «кровожаден», чем Сталин. Есть всецело достоверные сведения о предельной беспощадности Хрущева и в 1937 году, когда он был «первым секретарем» в Москве, и в 1938-м, когда он занимал тот же пост на Украине. Вопрос в физическом устранении той самой революционной элиты, которая пришла в 1917–1921 годах к власти, и осуществляла эту власть непреклонно и вполне кровожадно [40] Кожинов В. Россия. Век двадцатый. 1939–1964, М.: Алгоритм, 1999. С. 316. .

Итак, с середины 30-х годов партия – это воплощение революционного духа – подвергается настоящему разгрому, и верховная власть перетекает в государство, постепенно приобретавшее «традиционные» качества. Собственно, этот процесс мы и называем «термидором». 10 марта 1939 года Сталин уже публично мог заявить, что в «пролетарском государстве могут сохраниться некоторые функции старого государства». То есть государство не только не «отмирает», но и сохраняет определенную преемственность. Раньше о том и помыслить было невозможно.

В такой уникальной обстановке росло второе и третье поколение советской политической элиты. Зигзаги внутрипартийной борьбы, страх брать на себя ответственность, опасность быть раздавленным планомерно воспитывали поколение за поколением советских бюрократов. Модное слово «номенклатура» всего лишь характеризует высокопоставленную бюрократию, сначала все силы бросившую на то, что бы элементарно выжить в той кровавой бане, которую устроил для них Сталин. Взросла целая поросль совслужащих, привычно пригибающих голову, спасаясь от громов и молний, обрушивающихся с политического Олимпа, минимизирующих инициативу, которая, как известно, наказуема, защищающихся сверху и снизу валами бумажных инструкций и справок, будь-то даже справка о пребывании на великом балу у сатаны в качестве перевозочного средства. « Нет документа, нет и человека », – как говаривал Коровьев. К. Чуковский отмечал: «Интересно, что у большинства служащих, выполняющих все предписания партии и голосующих “за”, есть ясное понимание, что они служат неправде, – но – привыкли притворяться, мошенничать с совестью. Двурушники – привычные» (90).

Грозные вожди со временем ушли в небытие, и главную роль в государстве стали играть эти – бессловесные.

После разгрома революционной партии, большевистского «термидора» и общегосударственной мобилизации на борьбу с гитлеровской Германией Сталин окончательно переносит управление страной в государственные структуры. Он переименовывает народные комиссариаты в министерства, как это было до Октябрьской революции.

Обосновывая новшество, вождь говорил на мартовском (1946 г.) Пленуме ЦК ВКП(б): «Народный комиссар или вообще комиссар – отражает период неустоявшегося строя, период гражданской войны, период революционной ломки и пр. Этот период прошел. Война показала, что наш общественный строй очень крепко сидит… Уместно перейти от названия – народный комиссар к названию министр. Это народ поймет хорошо, потому что комиссаров чертова гибель. Пугается народ. Бог его знает, кто выше, кругом комиссары, а тут министр, народ поймет. В этом отношении это целесообразно» (90).