Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

«Загадка» 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота было, в сущности, невозможно: ведь пришлось бы заявить, что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию! Но именно об этом, о «термидоре» заявлял находившийся за рубежом Троцкий. Стоявший на диаметрально противоположных Льву Троцкому позициях писатель Лион Фейхтвангер, в свою очередь, обращал внимание своих читателей не на идеологию, а на карьерные устремления «старых большевиков»: «Естественно, что каждый, у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и так же естественно, что к строительству были, в первую очередь, привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала историей; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых ими постов, и понятно, что многие из них теперь стали противниками режима» (76). Личное недовольство происходящим, помноженное на серьезные идеологические разногласия, плюс наличие харизматичного вождя (путь даже и в эмиграции, как и Ленин когда- то) это крепкий питательный бульон для консолидации оппозиции.

С. Кара-Мурза вспоминает об интересном факте из своей юности: «В конце 50-х абсурдность «теории заговора» была утверждена как официальная догма. И вот на одной вечеринке один довольно молодой еще человек с бородкой стал горячо доказывать, что заговор был. Этот человек в детстве воспитывался в семье Рыкова, председателя Совнаркома. В дом к ним приходили люди, в том числе и военные, и из того, что слышал мальчик, выходило, что обсуждали они планы смещения Сталина и перестановок в правительстве. Человек этот очень кипятился, потому что все слушали недоверчиво и не очень-то охотно. А он кричал, что никогда в жизни этого никому не говорил, а теперь хоть здесь должен сказать. Я ему тоже тогда не очень-то поверил» (77). Из многих свидетельств можно сделать вывод: неприятие и в какой-то мере прямое сопротивление «термидору» было присуще преобладающему большинству революционных деятелей.

Один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД, уже упомянутый А. Орлов, ставший в 1938 году «невозвращенцем», рассказывал позднее, что начиная с 1934 года «старые большевики» – притом, как он отметил, «подавляющее большинство»из их среды, – приходили к убеждению: «Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим». На праздновании годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 1935 года в Большом театре, всех поразило присутствие… группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца… Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену. Бывший зампред ОГПУ М. Трилиссер (вскоре репрессированный), прошептал, обращаясь к сидевшим рядом коллегам: «Когда я на них смотрю, во мне вся кровь закипает! Ведь это их работа!» – и наклонил голову, чтобы те могли видеть шрам, оставшийся от удара казацкой шашкой» (78). И сопротивление «термидору» далеко не всегда находило выход в неуставных разговорчиках, хотя сегодня нас упорно пытаются убедить в обратном. Инциденты случались регулярно. Так, в середине тридцатых в Грузии была предпринята попытка покушения на первого секретаря ЦК КП Грузии Берия. Когда он с женой и сыном, а также вторым секретарем ЦК КП Белоруссии Хацкевичем ехал в машине по Военно-Грузинской дороге, из темноты по автомобилю неизвестные открыли огонь, в результате чего Хацкевич был смертельно ранен. После этого Сталин обязал всех первых секретарей республик передвигаться в бронированных автомобилях. Красные заговорщики, белогвардейские диверсанты, провокация ОГПУ?..

Однако, вне зависимости от консолидированности и опасности существовавшей оппозиции, ответный удар оказался страшен; сегодня, наверное, сказали бы, что это «непропорциональное применение силы» – потому мощь репрессий так и шокировала элиту. Но, как мы рассказывали, репрессии были направлены не на борьбу с оппозицией как таковой, а на радикальное обновление правящего слоя. Террору подвергались все слои населения, но, прежде всего, Сталин держал в страхе партийную номенклатуру, включая членов Политбюро. И эта жестокость подносилась с помощью СМИ, как последовательная защита кровных интересов трудящихся масс. Причем многие в это поверили, поскольку под нож шли те, кто сам вчера вершил «революционное правосудие», организовывал и воспевал кровопролитие Гражданской войны, разорял беззащитные села.

Мистическое возмездие, Божий суд, попрание революционной идеи «свободной воли» человека волей Высшей. Высшая логика предопределенности угадывается в споре Воланда и Бездомного о том, кто управляет судьбой человека: « Да сам человек и управляет !» – настаивает Бездомный. « Что же , – говоря о непредсказуемости человеческой судьбы и внезапности смерти, насмешливо парирует Воланд. – Это он сам с собой так управился?» Кто-то управляет судьбой. И это даже выше, чем сила государства, это логика самой жизни: « Не думаешь ли ты, прокуратор, что это ты подвесил волосок? » – вопрошает арестант Га-Ноцри. Логика жизни – есть Высшая справедливость.

«Сознание справедливости происходящего владело подавляющим большинством участников событий – вот чего не могут понять нынешние разоблачители ужасов сталинского периода, – указывает философ А. Зиновьев. – Без этого ни за что не поймешь, почему было возможно в таких масштабах манипулировать людьми и почему люди позволяли это делать с собою. Конечно, случаи нарушения справедливости были. Например, расстреляли высокого начальника из органов, который сам перед этим тысячи людей подвел под расстрел. Расстреляли военачальника – героя Гражданской войны, который командовал войсками, жестоко подавившими крестьянский бунт. Но, в общем и целом, эта эпоха прошла с поразительным самосознанием справедливости всех ее ужасов» (79).

Более того, даже осознававшие всю несправедливость конкретных наветов старые большевики старались принести свою жертву с максимальной пользой «для дела»: «Петя, сын одного талантливого инженера, с юных лет примкнувшего к революционному движению, учился со мной в школе. Я часто видел его отца и мать, красивую брюнетку, на наших школьных представлениях в Деловом клубе. Он носил бородку, а на его груди красовался редкий тогда орден Красного Знамени, полученный за какую-то смелую операцию в годы Гражданской войны. Как он мог оказаться вредителем?

– Он не вредитель, – рассказывал, едва сдерживая рыдания, Петя после свидания с отцом незадолго до его отправки в ссылку в Сибирь. – Он считает, что, признаваясь в проведении несуществующих диверсий, оказывает последнюю в своей жизни услугу партии, делу социализма. Страна во вражеском окружении, есть и внутренние враги. Народ должен сохранять бдительность и верить в светлое будущее. Делая признание, он считает, что укрепляет систему, созданную революцией, поддерживает веру народа в Сталина, имя которого ассоциируется с социализмом…» (80)