Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Когда началась партийная чистка, Кольцов также оказался в первых рядах, согласившись на публичное обсуждение своей кандидатуры. Его биография обговаривалась всенародно, как пример идеальной советской жизни. Интересно, упоминалось ли при обсуждении, что М. Кольцов начинал карьеру вовсе не в советской прессе и другом «власти рабочих и крестьян» поначалу не числился – наоборот, во время Гражданской войны подвизался в газетах антисоветских? Что, впрочем, ему не помешало позже записать бывших работодателей в смертные враги. М. Кольцов: «У нас, в России, вопрос о “виновниках войны” был решен могуче, величественно и просто. Весь рабочий класс встал против всего другого класса, истинного виновника войны, затеявшего ее, питавшегося ею, – и сломил его вместе с войной. Одной рукой, почти в одно и то же время, были сломлены и повергнуты в прах и сама война, и весь виновный в ней класс. Вопроса об отдельных людях – “виновниках” – у нас не возникало» (108). У пролетариата нет вопроса о вине конкретного человека, виноваты все скопом. Так чего же хотел Михаил Ефимович, когда решался жребий его класса «красных бояр»?

Когда его взяли, он вел себя не лучше и не хуже других партийцев, но покорно дал требуемые от него показания. Из дела Мейерхольда, показания Кольцова: «Вопрос: Назовите все вам известные шпионские связи Вожеля [88] Видимо, речь идет об известном французском журналисте Люсьене Вожеле. в СССР. Ответ: Московскими друзьями и осведомителями Вожеля являются Михайлов – редактор “Журналь-де-Москау” и Мейерхольд…». Показания Мейерхольда: «Не отрицаю, что по указаниям И. Эренбурга мною лично в том же 1937 году были вовлечены в троцкистскую организацию Борис Пастернак и Юрий Олеша…» (109) Бред, скажете вы. Безусловно, но – бессмыслицею логика полна.

Нельзя не отметить многозначительного совпадения: вдохновенных певцов нового строя Кольцова и Мейерхольда расстреляли в один день (2 февраля 1940 года), между тем оклеветанные ими аполитичный Пастернак, космополитичный Эренбург и выпивающий Олеша, прославившийся отнюдь не просоветской повестью «Зависть», счастливо миновали период «большого террора». Скорей всего, решения по всем им принимал лично Сталин, а выводы сделал разные.

О том, что вождь лично следил за делом М. Кольцова, свидетельствует К. Симонов. Его друга и литературного шефа А. Фадеева Сталин решил ознакомить с делом Кольцова: «Фадеев сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова. Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признаниями в связи с троцкистами, с поумовцами [89] ПОУМ – Рабочая Партия Марксистского Единства, испанская компартия троцкистской ориентации. Известный английский писатель Джордж Оруэлл в молодости воевал на стороне республиканцев в Испании в рядах частей ПОУМ, возможно оттуда его резко антисталинская риторика. .

– И вообще, чего там только не было написано, – горько махнул рукой Фадеев… – Меня еще раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:

– Ну как, теперь приходится верить?

– Приходится, – сказал Фадеев.

( «Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове у Степы. – Ведь это в голову не лезет!» )

– Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать о том, что знаете сами, – заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева» (110).

Вообще, тягаться со Сталиным было трудно, свою партию усач разыгрывал отменно. А. Микоян: «Он выслушивал наши возражения, а потом предъявлял показания арестованных, в которых они признавались во вредительстве» (111). Соратники сконфужено молчат, а проницательный вождь отправляет «провинившихся» на плаху.

Итак, с делом Кольцова Сталин знаком лично, он принимает решение о его ликвидации и при этом щадит Олешу и Пастернака, о которых в деле прямо сказано, что они члены тайной троцкистской организации. Как-то знаменитую исследовательницу творчества Булгакова М. Чудакову спросили, а почему, собственно, вождь не тронул писателя? Известная своими либеральными воззрениями Чудакова ответила легко, как и положено демократу: «Это была прихоть тирана, и не следует здесь искать какие-нибудь другие объяснения» (112). Так-таки и не следует!? Окруженный шпионами Булгаков – прихоть? А сомнительный Эренбург? А «красное сиятельство» Толстой? А многократно раскритикованный Шостакович? А скомпрометированная арестами близких Ахматова? А сотни других интеллигентов старой формации? Многих резанула слепая коса, но по знаковым фигурам решения принимал лично вождь. Например, когда НКВДисты подали документы на арест супруги репрессированного комкора Примакова Лили Брик, Сталин лично написал на списке «жен врагов народа» – «Считаю, что будет неправильным арестовать жену (!) поэта Маяковского».

Совершенно очевиден политический расчет, который касался не только Лили, но и множества других конкретных людей – они были ему нужны. Как вдруг нужны оказались в новой империи офицерские звания, искусство танца в учебных заведениях Красной армии и казачьи лампасы.

Писатель Андрей Битов скорбит о судьбе репрессированных: «Погибали, что называется, лучшие представители народа. Те, которые даже ради выживания на какие-то вещи категорически не могли пойти. Шел отбор по нравственным качествам, по степени духовности. Лучшее уничтожалось» (113). Значит, Пастернак, Булгаков и др. – это не лучшее, а лучшее, не идя на компромиссы с сатрапом, погибало. Логично. Будем считать, что Андрей Георгиевич в полемическом задоре просто не обратил внимания, что среди «лучших» представителей народа, по его определению, оптом оказались и тысячи следователей НКВД, вместе с Ягодой и Ежовым, пущенных в расход во время тех же самых репрессий. Это сразу смягчает категоричность его суждений. Или другой светоч перестройки – Е. Евтушенко: «Трагедия коммунистов-идеалистов состояла в том, что когда их идея материализовалась в сталинском варианте, то она оказалась кровавой карикатурой мечты…» (114) Про «идеалистов» в этой книге уже сказано предостаточно – про их заслуги, досуг, родственные связи и похождения, начиная с Гражданской войны. Почти два десятка лет они чувствовали себя правящим классом, элитой. Пусть немного отличающейся от устоявшихся элит Запада, но все же полномочной властвовать над своими дремучими согражданами и решать их судьбу. И вдруг выясняется, что пыль они лагерная. Мордой – и в дерьмо:

«На вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне очень коротко ответил откуда.

– Сию секунду… сейчас… сию минуту… – пролепетала обычно очень надменная супруга председателя акустической комиссии…»

Очень надменные супруги пережитого унижения не прощают: таятся, но помнят, боятся, но ненавидят. И так до сих пор. Так давайте же еще немного про «идеализм», и что «лучшее уничтожалось». Ради запоминания материала.