Александр Крон - Дом и корабль

- А что вас, собственно, беспокоит? - осторожно спросил он.

- Грамотность, - сказал Горбунов. - Как по-вашему, грамотно это?

- Политически?

- Политически - не сомневаюсь. Лингвистически. Что такое патриот?

- Виктор Иваныч, - взмолился Митя, - эти лозунги мы получили…

- Мне не важно, откуда вы их получили, у вас своя голова. Второй вопрос: кто придумал лозунг «Не дичать!»?

- Кажется, Савин.

- Почему вы приказали снять?

- Ну как-то неудобно…

- Неустановленного образца? Жаль. Великолепный лозунг. Макаренковской силы. Так вот: после подъема флага все свободные от вахты - по кубрикам. Каждый отдыхает, как хочет. Хотят валяться на койках - пожалуйста. Если вопросов больше нет - до свидания.

Разговор с командиром вновь испортил настроение. Митя был обижен. Почему-то он считал, что человек, у которого случилась беда, должен стать мягче и больше ценить доброе к себе отношение - мысль не очень верная вообще и вдвойне неверная применительно к Горбунову.

У ворот его поджидал Шурик Камалетдинов - единственный сын дворничихи Асият и большой приятель Тамары. Шурик любил флот страстной и преданной любовью. Не будучи карьеристом, он носил на рукавах своей куцей шубейки мичманские нашивки, хотя с тем же правом мог нашить адмиральские. С Митей они были на дружеской ноге, и Шурик несколько опешил, когда, разлетевшись с поздравлением, натолкнулся на холодный прием. К чести Шурика - он нисколько не обиделся на Митю: он глубоко уважал штурмана и считал, что для старого морского волка некоторая суровость - черта вполне извинительная и даже необходимая.

Чай теперь пили не на лодке, а в кубрике. По случаю праздника вместо хлеба были поданы гранитной твердости белые галеты с крохотным кусочком суррогатного сыра, пахнувшего олифой. Командир выпил чай и съел сыр, галету он спрятал в карман - это было новостью, раньше он никогда так не делал и терпеть не мог, когда делали другие. За столом он не произнес ни слова и своим молчанием заморозил всех, даже Каюров и доктор притихли. Митя злился. Ему действовало на нервы оскорбленное лицо Границы. Граница знал, что завтра его отведут на гауптвахту, но не знал главного - помощник мог отправить его туда еще третьего дня, - поэтому разливал чай с видом жертвы, упорно не желая встречаться взглядом.

Под конец чаепития явился боцман и, посмеиваясь, доложил, что Соловцов задержал диверсанта.

- Будет врать, - сказал Горбунов, оживившись. - А бомбу нашли?

- Никак нет, бомбы не нашли.

- А что же? Если спички - так это еще не диверсант.

- Ну, шпион.

- А почему шпион?

- Чудной какой-то.

Горбунов хмыкнул и стал застегиваться.

- Пойти взглянуть.

Митя замешкался и вышел последним. Спустившись во двор, он застал неожиданную картину - командир и диверсант целовались. Стоявший тут же боцман имел вид смущенный. Пришелец был мелковат ростом и, судя по тому, как он опирался на палку, хром. В запавшем рту недоставало многих зубов, но глаза - серые, пронзительные - показались Мите совсем молодыми.

- Стоп! - сказал Горбунов. Он был почти весел. - Штурман, угадайте - кто этот человек? Чур, все молчок!

Взгляды Мити и пришельца вновь встретились. Неизвестный поглядывал лукаво, испытующе, но дружелюбно.

«Лицо чертовски знакомое, - думал Митя, - с детства помню такие вот лица. Итак, разберемся. Кожа дубленая, обветренная, но это не моряк, во всяком случае, не военный моряк, не та выправка. Морщин мало, и они резкие, как шрамы, у служащей братии таких не бывает, у тех морщины разбегаются лучиками, как трещины на тонком льду. Такие рытвины и такой прищур - признак того, что человек работает под открытым небом или в большом цехе среди машинного грохота, летающих искр и визга абразивов. А вот одежда хоть кого собьет: пальто колоколом с „молнией“ во всю длину, диковинный теплый картуз с наушниками, толстенный шарф, все подобрано в цвет - кофе с молоком. Интурист, да и только. Только вот глаза не импортные, глаза русского мастерового - не чванятся и не заискивают, а как будто говорят: все мое всегда при мне, ремесло мое честное и всем нужное, за лишним не гонюсь, а что мне надо - я везде найду…»

- Может быть, я ошибаюсь… - начал Митя.

- Только без предисловий, - прервал Горбунов.

- По-моему, вы рабочий. Металлист или строитель. Ну, не простой рабочий - мастер…

Он замолк, убежденный, что сидит в глубокой луже. Все переглядывались.

- Четыре? - спросил Горбунов.

- С плюсом, - подтвердил Ждановский.

- А я считаю: пять, - сказал незнакомец, потирая руки. - Не угадал, зато в суть проник. А по сути я и есть корабельных дел мастер, металлист и строитель - все в одном лице. Спасибо, лейтенант. - Он сунул Мите шершавую ладонь. - Будем знакомы: Павел Акиндинов Зайцев - адмиралтейц-советник и кавалер.

- Yours loving Saytschew? - удивился Митя.

Горбунов захохотал:

- Он самый! - И вернулся к прерванному разговору: - Как жизнь, Кудиныч?

- Жизнь хреновая. Пропадаю.

- С голоду?

- От безделья.

- Это как понимать?

- Буквально. Просил, чтоб отпустили на Путиловский танки чинить - все-таки дело. Отказали. Сижу, свищу в кулак и жду весны.

- А все-таки ты, ей-богу, подозрительный тип, - неожиданно сказал Ждановский. - Шел бы прямо к трапу, вызвал бы дежурного. А то крутится вокруг да около…

- Объяснение самое простое, - сказал Горбунов со злостью. - Сатанинская гордыня. В сороковом году этот тип шлет из-за океана длиннейшую телеграмму, где расписывает, что считает наш корабль своим домом, - на это находится и время и валюта. А в сорок первом крейсирует на параллельных курсах, но подойти к родному дому не решается, - а вдруг Витька Горбунов скривит рожу и скажет: «Что, папаша-инженер, подкормиться пришел?»

- Вранье, - проворчал Зайцев.

- Никак нет-с, не вранье. Дмитрий Дмитрич!

- Есть.

- Проводите задержанного. Программа ясна?

- Чайку?

- И - посущественнее.

Все дальнейшие события по-разному запечатлелись в сознании Туровцева. Одни почему-то врезались в память со всеми подробностями, другие почти не оставили следа.

За десять минут до торжественного подъема флага Митя был уже на верхней палубе и проверял построение. Встречаясь со всеми краснофлотцами по десять раз на дню, он не замечал изменений, но, увидев их одетыми в «первый срок», тщательно выбритыми и запудренными, впервые отметил явственные черты блокады - впалые и отечные щеки, сухость кожи, синеву губ. Прохаживаясь взад и вперед по настилу, Митя старался не терять из виду Набережную. Перед воротами выстроилось почти все наличное население дома во главе с начальницей объекта и ее главным военным советником. Святой Пантелеймон был в бескозырке с рыжими гвардейскими ленточками и при всех регалиях. Не было только Тамары и Ивана Константиновича.