Александр Крон - Дом и корабль

- Ничего страшного, - сказал Горбунов. - Сомлел от духоты. И потом, - командир понизил голос, - кажется, переел с непривычки…

Пока Митя и Ждановский растаскивали по местам сдвинутые койки, Горбунов прибирал на столе. Управившись с койками, Митя искоса взглянул на стол. Шапочка исчезла.

- В камине есть нечто противоречащее всем основным принципам, применяемым при конструировании подводных лодок, - серьезно сказал Горбунов. - Но приятное.

Он перемешал дремлющий жар и подбросил сухих щепок. Пламя вспыхнуло.

- Вот, - сказал он, потирая руки. - А электричество побережем.

Механик выключил лампу, и сразу вся комната, кроме освещенного камином пятачка, погрузилась в мрак.

- Доктор подойдет попозже, - объявил Горбунов, присаживаясь поближе к огню. Затем добавил без видимой связи с предыдущим: - Жаль, что Борис Петрович не захотел подняться.

- Точнее будет сказать - не снизошел, - проворчал Ждановский.

Горбунов взглянул на него и захохотал:

- Комик ты, Федор Михалыч!

Митя с интересом следил за каждым движением Горбунова. Командир был весел. Он не притворялся веселым, а в самом деле излучал веселье, только это было веселье особого рода, не то мирное веселье, когда человек благодушествует и готов обнять весь свет, а грозное веселье, охватывающее сильных людей в критические моменты их существования: перед боем, перед принятием крупных решений, когда человек, разом освободившись от всех страхов и мелких расчетов, готов заплатить собой за право утвердить свою волю. Такое же грозное веселье было на лицах танцевавших воинственный танец матросов, и Митя вдруг понял, почему Горбунов пожалел, что Борис Петрович не видел этого воинственного веселья, не слышал Олешкевича и дыхания зрительного зала.

- Так вот-с, - сказал Горбунов, посмеиваясь. - Объявляются новые назначения по бригаде подводных лодок. Капитан-лейтенант Горбунов - флагманский штурман бригады. Инженер-капитан-лейтенант Ждановский - дивмех, на место Шершнева. Лейтенант Туровцев, - он сделал паузу, - и.о. командира капитально ремонтирующейся подводной лодки эм-бис двести два.

Посмотрел внимательно на обоих собеседников и увидел: Ждановский не поверил, Туровцев не обрадовался.

- Извините меня, ребята, - сказал командир очень тихо. Видно было, что он сильно смущен. - Это было хамство.

Митя и механик вежливо промолчали.

- Все это, конечно, чепуховина, - продолжал Горбунов, - но довольно близкая к действительности. Вопрос стоял именно так. У меня был тяжелейший разговор с комдивом. Не буду вас томить: Борис Петрович предлагает консервацию. Практически это значит вот что: на лодке спускается военно-морской флаг, и она переходит в разряд капитально ремонтирующихся кораблей. Дальнейшее ни для кого не загадка - лодку разденут, людей распишут по другим кораблям, останется только охрана - три краснофлотца и лейтенант.

Он сделал паузу в расчете, что кто-нибудь захочет вставить слово, но механик угрюмо молчал, у Мити же так пересохло в горле, что он, даже если б хотел, не сумел бы вымолвить ни слова.

- Я верю, что комдиву было нелегко предлагать мне такое решение. А мне было еще труднее возражать. Все мы очень привязаны к кораблю, но идет война, и сентиментальные доводы ни на кого не действуют. По существу, у меня был только один серьезный аргумент - нельзя разрушать коллектив. Есть наивные товарищи, которые путают формирование коллектива с составлением штатного расписания. Для них все просто: назначили начальника, заместили вакансии… Короче говоря, я боролся как лев, и в результате родился промежуточный вариант. Лодка не консервируется, и флаг не спускается.

Горбунов опять сделал паузу.

- Но, - продолжал он. - По - и существенное. Из кораблей первой линии мы, так сказать, переходим во второй эшелон. Боевая техника до поры до времени остается на своих местах, но с частью команды придется расстаться немедленно. Второй эшелон означает также техническое снабжение во вторую очередь, питание по береговой норме…

- Прости, пожалуйста, Виктор, - перебил его Ждановский. - Насколько я понял, главное отличие лодок второго эшелона состоит в том, что они весной в море не выйдут. Тогда один черт (он сказал грубее): что консервация, что этот твой эшелон…

Митя всерьез испугался, что командир рассердится на грубость. Но Горбунов не только не рассердился, а как будто даже обрадовался.

- Вот! - сказал он, щелкнув пальцами. - В этом вся суть. Я считаю свой вариант приемлемым в единственном случае - если мы, подчинившись приказу командования, не откажемся от ранее принятых обязательств, наличными силами закончим ремонт, добьемся возвращения списанных бойцов, перевода в первую линию и первыми выйдем в Балтику.

Был великий соблазн посмотреть в лицо Горбунову, но Митя опять испугался: вдруг командир увидит в его глазах растерянность, - и сделал вид, что ищет кочергу.

- У нас есть время до утра, - услышал он голос Горбунова. - В десять ноль-ноль я должен быть у комдива с готовым решением. Если беремся - отступления быть не может. Если капитулируем - честнее сделать это сразу. А то сожжем горючее, измочалим людей и оставим их у разбитого корыта. Выбрасывать лозунги, в которые не веришь, - гнуснейшее из преступлений, за это надо вешать на нока-рее. Решать что-либо, не посоветовавшись с вами, я не могу и не хочу, поэтому прошу вас с полной откровенностью высказать свое мнение. Время позднее, все устали, поэтому избавим друг друга от прописных истин и заклинаний.

Стало совсем тихо. Даже наверху перестали топотать. Щепки догорали, внутренность камина еще светилась неярким оранжевым, как закатное облако, светом.

- По старой флотской традиции, - сказал Горбунов, - младшие говорят первыми.

Этого Митя никак не ожидал. В качестве младшего он привык говорить последним или не говорить совсем.

- Я-то что же… - промямлил он. - Я готов.

- К чему? - бесстрастно спросил Горбунов.

Митя не понял.

- К чему вы готовы? - повторил Горбунов, уже жестче.

От этого тона Митя немел.

- Понимаю, - сказал Горбунов. - Вы готовы исполнить свой долг. Но я ведь не спрашиваю вас, собираетесь ли вы выполнять присягу. Я хочу знать, в чем, с вашей точки зрения, состоит наш долг и как нам его лучше выполнить.

Митя продолжал молчать. Он ненавидел это состояние душевной немоты, это короткое замыкание, происходившее всякий раз, когда его силой стаскивали с проторенных путей. Куда-то к черту проваливалась хваленая быстрота реакции, и Митя чувствовал себя вызванным к доске туповатым школьником.

Выручил, как всегда, механик.

- Прошу прощения, - сказал он, дотронувшись до Митиного колена, получилось так, как будто он прервал Митю на полуслове. - Пусть сперва расскажет о минере. Хоть два слова.