Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

Я вспомнил рождение своего сына, белые халаты, стерильную чистоту родильного дома, смущенных и счастливых отцов с букетами осенних астр… И острая жалость полоснула сердце.

Пробормотав что-то о пыли, я попятился прочь из каморки. Заметил ли фокусник мое состояние? К счастью, кажется, нет. Он с любовью смотрел на крошку и шептал что-то нежное и трогательное…

В Каир мы возвращаемся другой дорогой.

Что за белые здания на берегу канала, по которому медленно тянутся барки?

— О, там школа! — оживляется Абу Самра. — Школа, где учат учителей!

Гостей не ждали. Нет ни директора, ни заместителя, и нас принимает Сеид Рабия, парень неполных девятнадцати лет. Год назад он окончил вот эту школу, которая выпускает учителей для деревни, и пока оставлен здесь, чтобы помогать преподавателям.

Школа совсем молода, прошлогодний выпуск был первым.

— Двадцать палаток — вот все, что было у нас, — рассказывает Сеид Рабия, и глаза его горят. — Приехал министр просвещения. Все мы сели на землю под знамя республики — все сто пятьдесят человек, которые решили стать учителями. «Чего вы хотите?» — спросил министр. «Воды и света», — сказали мы. «Куейс» («Хорошо»), — сказал министр. Нам провели свет и дали денег на водопровод. Все остальное сделали мы сами. Мы сами строили, мы сами обрабатывали землю.

Не только канцелярия, но и все коридоры, все закоулки школы увешаны картинами. Их рисовали студенты. Когда я смотрел на них, мне вспомнились первые наши послереволюционные годы. Я был тогда мальчишкой и частенько заглядывал в окна «Студии пролетарских художников», занявшей нижний этаж каменного дома красноярского купца Полякова. Художники не прятали свои творения, стен в студии не хватало, и некоторые картины в погожие дни вывешивались даже на заборе. На них изображались мускулистые рабочие, пожимавшие руки обутым в лапти крестьянам, атаки красной кавалерии, бронепоезда, из труб которых валил густой дым, а пушки грозно извергали пламя.

Художников учительской школы тоже влекла революционная романтика и героика. Кажется, охотнее всего они рисовали битву за Суэцкий канал.

Маленькую комнату занял музей кустарных изделий. Студенты, собравшиеся из разных провинций, делали на досуге то, чему учили их отцы и деды. Один вырезал из корня буйволицу, да как здорово!.. А это что? Откуда у них наш украинский кувшин?

— Абрик, — пояснили мне.

Я сказал, что на Украине делают такие же сосуды.

— О, мир между нами! — воскликнул наш провожатый.

В комнате были еще и предметы деревенского быта. Здоровенная ложка-поварешка: такой и убить можно. Деревянные ступки для перца. Висячая лампа из полосок жести. Стулья, плетенные из пальмовых дранок. Глиняные балласы — кувшины для ношения воды.

Нас повели в поле. Я попробовал стать за плуг. Тяжело! Да это и не плуг вовсе, а скорее соха: деревянный брус, к которому снизу прибита металлическая пластинка, с трудом разрывающая пересохшую землю. Том с удовольствием запечатлел мои неловкие движения.

— О, иес! — смеялся он. — Я не думаю, чтобы вы могли прокормить себя в этой стране трудом земледельца!

Он шутил, но наш провожатый счел нужным вступиться:

— Я уверен, что русский друг быстро научился бы. Я благодарен ему за то, что он не погнушался трудом феллаха. И мы просим вас всех приехать к нам завтра, мы устроили бы обед, и пусть каждый расскажет о своей стране!

— Едва ли это возможно, — быстро, но решительно возразил Абу Самра, — у наших гостей уже разработана программа.

— Инша алла, — развел руками провожатый, — мир всем вам. И мир между нами!

Лишь побывав в Национальном музее второй, третий, четвертый раз, понял я, как велики заслуги человека, памятник которому поставлен перед зданием.

Огюст Мариэтт приехал в Египет в середине прошлого столетия. Он собирался купить парижскому музею несколько папирусов и тотчас вернуться в Европу. Но он остался в Египте до конца своих дней, и прах его покоится в древнем саркофаге — честь, которой удостаиваются лишь очень немногие!

Мариэтт сделал ряд важных открытий. Но самое главное: создав музей в Каире, он добился принятия закона, положившего конец расхищению египетских древностей. До той поры их беспрепятственно вывозил кто хотел и куда хотел. При Мариэтте находки, сделанные в египетской земле, стали оставаться на этой земле. Уже не в музеи Лондона или Парижа приходили ящики с саркофагами и мумиями — нет, с тех пор их бережно распаковывали в залах Национального музея.

Обычно я ходил по этим залам без доктора. Но перед поездкой в Амарну — туда, где жила Нефертити, — мы пришли вместе. Мы надеялись также выхлопотать разрешение на вход в «зал мумий», который закрыт для обычных посетителей музея. В него допускались только ученые-египтологи. Но, может быть, для нас сделают исключение?

На этот раз хотели обойтись без гида. Не тут-то было! Появился рослый мужчина с царственной осанкой и хрипловатым голосом:

— A-а, господин доктор! Какое удовольствие для глаз снова видеть столь ученого человека в нашем музее! Это ваш друг? Тоже ученый? A-а, катиб!

Катиб — это писатель. Доктор и гид переходят на арабский, обсуждая какие-то важные новости.

Когда несколько раз смотришь одни и те же музейные коллекции, начинаешь относиться по-своему и по-разному к каждой вещице. Одна заставляет возвращаться к ней снова и снова, другая оставляет равнодушным, третья становится любимой.

…Вельможа Рахотеп и его жена Нофрет сидят рядышком, в одинаковых позах. По-видимому, у нее на голове парик, губы неярко накрашены. Глаза из голубого камня со вставным хрусталиком кажутся подведенными. На шее ожерелье из нескольких рядов разноцветных пластинок. У мужа коротко подстриженные усы. Мода третьего тысячелетия до нашей эры не так уж устарела. Право, на улицах Каира можно увидеть сколько угодно рахотепов в галабеях и пиджаках…

Писец Ка-Иру-Хуфу поджал ноги и расстелил на коленях лист папируса. Какая-то важная персона будет ему сейчас диктовать, и в нее, невидимую, впился подобострастным взором полуобнаженный египтянин из подкрашенного известняка.

Иду к «деревенскому старосте».

Здравствуй, человече! С тобой заочно знакомы десятки, а может, и сотни миллионов людей. Твое изображение есть, наверное, в доброй половине книг о Египте, в трех четвертях книг о египетском искусстве да и во многих учебниках. Я представлял тебя в обычный человеческий рост, а ты мне всего по пояс. Но какой же ты важный, надменный, как твердо держишь посох!

Гид видит, что я остановился у фигурки «старосты».

— Обратите внимание, скульптура, включая согнутую левую руку, сделана из целого куска сикомора.

Хрипловатым голосом он рассказывает давно знакомую историю о том, как феллахи деревни Саккара, случайно откопав фигурку толстяка, собрались вокруг нее с криками: «Шейх эль-балад! Деревенский староста! Наш деревенский староста!»