Эдуард Лимонов - Другая Россия

Или вот ещё о городах. В 1945, в апреле-мае, захватив Берлин, надо было на развалинах немедленно делать там столицу Империи. И сегодня всё было бы по-другому. И дел бы хватило от 1945 года поныне всем. И энтузиазм бы родился гигантский. А Москву надо было сделать музеем уже в 1917-ом. Это мёрзлый, некрасивый, унылый город без достопримечательностей, где старые здания — комоды и новые здания — почтовые ящики и посылки. (Это не Париж, там я жил на рядовой улочке, упоминаемой в летописи в 1233 году, на rue des Ecouffes!) Российские города как правило — сборище мерзлых бараков, их и жалеть нечего будет.

Кремль перестроил Павел Павлович Бородин. Пуфики, софы, кушетки с точёными ножками на которых сидит президент. Как в Елисейском дворце, как у королевы в Лондоне! Рабочий, мощный, мускулистый президент не будет на кушеточке с точёными ножками! Ему это противно будет! Кушеточки — это не традиции государственности, это традиции мещанства, кружевного зонтика только не хватало. В 1943 меня, младенца, мать, уходя на военный завод, укладывала в снарядный ящик и задвигала под стол, отец усилил стол досками. На всякий случай, немцы долетали до тех мест. Вот это традиция!

Города же быстро зарастают травой. Я видел разрушенный Вуковар, дымящееся Сараево, Бендеры, где на площадях блевотиной шлёпались мины, видел спалённые Гагры, где на скоростном шоссе, вспоров его изнутри, выросли травы в пояс человеку, я видел заросшие травой до самой кромки прилива пляжи некогда шикарных курортов. Природа быстро завоёвывает оставленные города. Я убедился, что я люблю разрушенные города больше, чем живые. И вашему поколению предстоит убедиться в том, что разрушенные города красивее, чем живые.

Загляните в Историю, полистайте её страницы. Первое же действие революций новейшей истории — строительство баррикад. Разрушают брусчатку мостовой, вырывают камни и перегораживают ими улицу. Останавливают автомобили, автобусы, заваливают улицу кирпичами. А ещё атакуют, грабят, разрушают и поджигают мэрию, административные здания, президентский дворец, парламент, магазины и склады. У толпы — верный инстинкт. Она хотела бы разрушить город — цитадель власти политической и экономической — основную причину своих несчастий. Толпу останавливают те, у кого есть планы на здания мэрии, на президентский дворец. Мы не станем останавливать толпу.

В 1991-ом, 1992-ом и 1993-ем годах мне случилось побывать в горячих точках, как называли тогда и наверняка ещё будут называть новые локальные войны. На войне с хорватами в Вуковаре (Славония и Западный Срем), в Приднестровье, в Боснии, в Абхазии, и весной 1993 года в Книнской Краине, где оборонял я добровольцем фронт вблизи городка Бенковац. Я писал об этих войнах в военных репортажах, но писал мало, поскольку и те годы, и последующие за ними годы второй половины девяностых были напряжёнными годами борьбы. Мне катастрофически не хватало времени: я основал газету «Лимонка» в 1994 году, взвалил на себя партию, так что всё было недосуг. Если Бог даст мне полагающиеся мне генетически по наследству ещё минимум четверть века (моему отцу сейчас 83 года) — напишу. Лучше всего я писал о ремесле солдата в очерке «Псы войны», положения этого очерка я собирался развернуть до размера книги, но так и не собрался. Между тем я познакомился в 1994 году со знаменитым королём наёмников Робером Денаром в Париже, а в 1997 году при авантюрных обстоятельствах через всю Центральную Азию проехал с отрядом НБП в Таджикистан, и там имел честь познакомиться с Махмудом Худойбердыевым. Если прибавить этих двух выдающихся военачальников к сербскому генералу Аркану, к полковнику Костенко, к генералу Радко Младичу, к капитану Драгану — герою Книнской Краины, к восставшим президентам Милошевичу и Караджичу, к другим менее известным, но не менее достойным военачальникам, то получается целая толпа только военачальников. А сколько я знал офицеров и солдат!

На основании всех этих знаний, после тысяч человекочасов, проведённых с людьми войны, у меня выработалось твёрдое убеждение, что война не грех человечества, не пережиток прошлого, не постыдный инстинкт, но легитимный мощный инстинкт агрессивности, инстинкт героизма. Я развивал эту тему в книге «Убийство Часового». Ссылаясь на работы австрийского биолога Конрада Лоренца, я объяснил в этой книге (и позже в статье «Псы войны»), что часть мужского населения любой страны наслаждается войной. Причём воинский инстинкт обнаруживается часто случайно, в людях совсем далёких в нормальной жизни от войны, если они попадают вдруг в войну. Какой-нибудь дохлый учитель или слесарь оказывается резвым и предприимчивым боевиком. Но сплошь и рядом встречаются и противоположные открытия: окунувшись в войну, сколько высших офицеров оказываются абсолютно не солдатами, более того враждебными самому воинскому духу. Человек с ружьём не обязательно ещё солдат. Человек с ружьём и в военной форме чаще всего не солдат.

В Книнской Краине воевали впервые, помню, офицеры Югославской Армии, только что вышедшие на пенсию в 60 лет, и возвратившиеся в строй добровольно, когда восстала Книнская Краина. Отлично воевали полковники Шкорич, Княжевич, полковник Танга. В Книнской Краине воевал авантюрист, обожавший войну, талантливый боец капитан Драган: легенда, человек прибывший из ниоткуда, то ли из Австралии, то ли из Израиля; ясно было только, что он говорит по-сербски и умеет воевать. Он основал школу военного обучения там, в Книнской Краине, я был у него в школе и затем, помню, обязался переводить на счёт школы все гонорары с моих книг и статей, изданных в Югославии. Там, в школе, бродили юноши и девушки по улицам потешного города, который им предстояло взять, там кружился в танке Т-80 забывший какую рукоятку в точности нажать водитель. Там учились взрывному делу красавицы-сербки с пышными бёдрами, а вокруг бродили облизывающиеся солдаты… Сам Драган носил косынку, а сверху каску. На лице у него было выражение задиристой наглости.

В Абхазии в 1992 я проезжал несколько раз через позиции чеченских бойцов: «отряд Шамиля» в Нижних Эшерах. Помню, они произвели на меня впечатление целой оравы пацанов: все маленькие, в чёрных комбинезонах, с повязками на лбу, самоуверенные, увешанные оружием. Как «дикие мальчики» из романа Вильяма Берроуза, помню, подумал я. Фотогеничные какие-то они были и свежие, как на показе мод. Только в 1995 году Басаев стал знаменит, именно тогда мир узнал и я узнал, что это его люди воевали в Абхазии. В Абхазии они были на одной стороне с нашими отрядами, за абхазцев. У чеченцев в Абхазии, у отряда Шамиля, была на лицах такая же задиристая наглость как у капитана Драгана. Я ещё тогда подумал, — вот бы иметь таких ребят! Сейчас я уверен, что такие ребята у нас есть, с задиристой весёлой наглостью. В 1997 году я попал в Будённовск, баллотировался там на довыборах в ГосДуму. Сам я базировался в казачьем городе Георгиевске, но мои представители Ирина Табацкова и Сергей Громов работали над Будённовском. Они сумели сделать так, что я пришёл в этом городе третьим. Город был заклеен весь моими листовками. А по улицами бегали пацаны с газетой «Лимонка». Мне тогда показали следы пуль от нападения Басаева. На воротах своего дома показывал мне следы пуль Джигарханов, отличный дядька, обрусевший армянин. Судьба — странная вещь. Я баллотировался в городе, в котором убивал Басаев, а сейчас сижу в тюрьме, где большинство тюремного населения — чеченцы-»террористы». На шконке, закрыв голову фуфайкой, спит Миша Кусков, он переведён ко мне 22 мая прямо из камеры Салмана Радуева. Так что вокруг меня полно людей с повышенным воинским инстинктом.