Александр Эткинд - Природа зла. Сырье и государство [litres]

Изобилие земли и неограниченная иммиграция создадут средний класс – большую и растущую группу независимых, состоятельных фермеров, урожаи и счастье которых зависят только от Бога. Так писал Бенджамин Франклин, для которого аграрная экономика была связана с пуританским недоверием к роскоши. В отличие от британской системы, американский фермер инвестирует свои прибыли в землю, а не в предметы роскоши, сделанные из колониального сырья. Франклин был первым, кто обратил идеи аграрной экономики против британского меркантилизма. Физиократия не сразу стала антимеркантилистской, для этого ей понадобился американский опыт.

Эти франко-американские идеи были настолько влиятельны, что в 1791 году секретарь американского казначейства Александр Гамильтон направил в Конгресс трактат «О Мануфактурах». Он подробно обсуждал, что выгоднее и продуктивнее, сельское хозяйство или промышленность. Продуктивность зависит от разделения труда, использования машин, экономии времени. Все это лучше удается в мануфактурах. Сельский труд сезонен, а фабрики могут работать непрерывно. На них могут трудиться женщины и дети, что дает дополнительную выгоду. Наконец, промышленность расширяет спрос на продукты сельского труда. Страна, у которой нет своих шахт и фабрик, попадает в зависимость от другой страны, у которой они есть. Мануфактурам нужен кредит, а Федерации – государственный долг и центральный банк.

Это послание – вероятно, первое систематическое обозрение природных ресурсов в интеллектуальной истории; и закономерно, что оно исходило от федералиста, видевшего политэкономический тупик в аграрных пристрастиях своих коллег. Гамильтон говорит о многих ресурсах – от кож до пороха, от железа до бумаги, от пеньки до шелка, от хлопка до угля. Говоря о новых отраслях промышленности, нуждавшихся в государственной поддержке, он постоянно употреблял выражения «детская индустрия» (infant industry) или даже «эмбрион» (embryo); его потом возьмут на вооружение Лист и другие теоретики и практики протекционизма. От Гамильтона пошел этот образ государства-воспитателя, или правительства-садовника, создающего благоприятные условия для созревания незрелых, детских отраслей промышленности.

Если Адам Смит был в восторге от современности, доказывая, что разделение труда и свобода торговли меняют грешный мир к лучшему, Роберт Мальтус приносил ему политэкономический приговор. Законы человеческой природы не переменишь. Первый заключается в том, что человеку нужна еда, без нее не проживешь. Второй – в том, что человеку свойственна страсть к размножению. Оба закона тривиальны, но шокирующее открытие Мальтуса состояло в их несовместимости. Предаваясь радостям любви, люди размножаются в геометрической прогрессии, но производство еды для них может увеличиваться только в арифметической прогрессии, что гораздо медленнее. Рост зернового производства происходит благодаря расширению пашни или улучшению земли. Если еды будет всем хватать, население удвоится в течение 25 лет; за 100 лет оно вырастет в 16 раз; для этого земля должна быть бесконечно доступной, как это было в американских колониях. На ограниченной земле растущее население всегда опередит рост производительности труда.

Кейнс не зря называл «Очерк» Мальтуса творением юного гения; большая его часть на самом деле не о голоде, а о любви. Бог велел Адаму и Еве плодиться, чтобы заселить землю; для Мальтуса в этом состояла и миссия империи, заселявшей Новый Свет. Невзирая на изгнание из рая, «человеческие страсти нужно направлять, а не разрушать или ослаблять». Если бы не половая страсть и связанная с ней родительская забота, рассуждал он, «я не знаю, какое побуждение могло бы победить естественную леность человека и что могло бы заставить его распространять обработку земли».

В американских колониях фронтир двигался на запад, не отставая от роста населения, который большей частью зависел от миграции людей из Европы. В XVIII веке Старый и Новый Свет были сообщающимися сосудами: не считаясь с трудностями, люди ехали из стран с избыточным сельским населением на пустующие земли. В европейских странах, особенно в Англии и германских княжествах, отъезд подданных в колонии воспринимался с облегчением. Но даже и Американский континент имел свои границы: когда фронтир упрется в океан или пустыню, распахав все доступные земли, сельское хозяйство продолжит рост за счет «улучшений», но этот рост станет таким же медленным, как на английских островах. Производство растет, но население растет еще быстрее, формулировал свой закон Мальтус; в какой-то момент эти кривые пересекутся, и тогда в худшем случае наступят голод, бунт и катастрофа, а в лучшем – зыбкое равновесие. Прекратив рост, «стационарное государство», доказывал Смит, идет к упадку. Единственный способ избежать кризиса, возможность которого видел Мальтус, состоял в добровольном или принудительном сокращении рождаемости.

Кейнс видел в «шотландской и английской мысли» от Локка и Смита до Бентама и Мальтуса «экстраординарную преемственность чувства», но между ними были и глубинные различия. Спор Мальтуса с Адамом Смитом шел вокруг понятия стоимости, но за этим стояло отличие в понимании людей. Смит писал о богатстве наций, понятых не как народы, но как государства. Мальтус понял население как множество – определенное количество индивидов, богатых или бедных, торгующих и размножающихся. Перед глазами обоих были успехи Британской империи в колонизации заморских территорий. Оба имели сложные карьеры, увенчавшиеся постами, имевшими прямое отношение к имперской политике: Смит после преподавания в Университете Глазго перешел на более выгодную работу в руководстве шотландской таможни; Мальтус после работы деревенским священником стал профессором корпоративного Колледжа Компании Восточной Индии. Ни тот ни другой не бывали в колониях, но оба путешествовали по Европе. Для обоих было важно состояние дел в ближайших, недавно обретенных «союзных», а на деле колониальных владениях Англии: для Смита то была его родная Шотландия, для Мальтуса – живо интересовавшая его Ирландия. И для обоих удивительным примером новой имперской экономики были колонии в далекой Америке. За них шли войны, там размещались гарнизоны, ради них плавали флотилии. Зачем все это делалось? Как оценивать успех империи? Стоили ли колонии тех расходов, которые несли метрополии?

Речь идет о плодах сельской жизни. Классики британской политэкономии – Смит, Рикардо и Мальтус – писали свои труды во время продовольственного кризиса, который совпал с расцветом империи. Рикардо вывел отсюда формальные законы ценообразования, которые определили будущее экономики. Кейнс предпочитал «более рыхлые интуиции Мальтуса», которого считал первым и образцовым экономистом Кембриджа – своим предшественником. Рикардо на сто лет вперед загнал экономику «в искусственную щель», писал Кейнс. «Если бы Мальтус, а не Рикардо, оказался корнем, из которого выросла экономика XIX века, – насколько более мудрым и богатым был бы современный мир». В середине XVIII века Великобритания экспортировала зерно, но к концу столетия его уже не хватало. Британская экономика пережила несколько неурожайных лет, а население росло. Продовольствия не хватало все больше, местами были подавлены хлебные бунты. В Англию зерно ввозили из Северной Европы, сахарные острова Атлантики снабжались из Новой Англии. Во время наполеоновских войн Северная Америка снабжала зерном и мукой обе стороны конфликта; госсекретарь Томас Джефферсон говорил о европейских партнерах, что их дело сражаться, а наше дело кормить. Все это сулило кризис того самого рода, который интересовал Мальтуса. С его точки зрения, колонии нужны были Англии не для того, чтобы ввозить оттуда недостающее ей сырье, но для того, чтобы вывозить избыточное население.