Илья Репин - Мысли об искусстве [litres]

Без идеи нет искусства.

В свободных работах более проявляется личность художника, и его, собственно, легче судить по его самостоятельным работам.

За академические премудрости почти всегда платятся своей личностью, индивидуальностью художника. Сколько уже людей, и каких даровитых, сделались пошлыми рутинерами.

Этот человек бессмертен благодаря своей изначальной любви к свободе. (О Серове.)

Рафаэль, например, вовсе не тем велик, что писал лучше всех; кто был за границей, говорят, что многие вещи Караваджо по форме неизмеримо выше Рафаэля, но картины Рафаэля освещаются высшим проявлением духовной жизни человека, Божественными идеями.

Роды и направления искусства выражают всегда симпатии и желания большинства и общую жизненную силу общества.

Самая благотворная и полезная для человечества идея, если она вводится правительством в подвластной стране по принуждению, быстро делается божьим наказанием народу.

Вкусы к искусствам до такой степени индивидуальны, что ни под какие законы, вероятно, их подвести нельзя и о них давно уже не спорят.

Выше всего великие, гениальные создания искусства, заключающие в себе глубочайшие идеи вместе с великим совершенством формы и техники; там вложены мысли Самого Создателя, невыразимые, непостижимые. Те мысли выше даже их гениальных авторов; они, как высшие откровения, внесены ими туда невольно, непосредственно, по вдохновению свыше, осеняющему только гениев в редкие минуты просветления.

Почти никто из русских художников не пользовался такой прижизненной славой, как Илья Ефимович Репин. Современники восхищались его до иллюзии «живыми» портретами и многофигурными жанровыми композициями, артистичной манерой письма, а в социальном плане – умением обозначить самые злободневные проблемы русской жизни.

Репин родился в 1844 году в маленьком провинциальном городке Харьковской губернии – Чугуеве – в семье военного поселенца. Тогда никому даже в голову не могло прийти, что этот обычный мальчишка станет великим русским художником.

Илья стал посещать уроки местной школы, где учились топографии, а после ее закрытия продолжил обучение в мастерской у иконописца Н. Бунакова. Овладев навыками рисования, пятнадцатилетний Репин нередко принимал участие в росписи многочисленных церквей в селах. Через четыре года, накопив 100 рублей, будущий художник отправился в Петербург, где намеревался поступить в Академию художеств.

Не поступив сразу, он стал слушателем подготовительной художественной школы при Обществе поощрения художеств. Среди первых его преподавателей в школе был И. Н. Крамской, который еще долго оставался верным наставником Репина.

На следующий год Илью Ефимовича приняли в академию, которую он окончил в 1871 году уже состоявшимся художником. И вся его дальнейшая жизнь была посвящена самоотверженному служению искусству.

Но прославленный живописец был также незаурядным писателем. К. И. Чуковский, характеризуя его афористичный стиль, писал: «…превосходный язык – пластичный, свежий, выразительный и самобытный до дерзости. Язык, не всегда покорный мертвым грамматическим правилам, но всегда живой, живописный». Ему вторил известный музыкальный и художественный критик В. В. Стасов: «Это чудо что такое!.. Вот как надо писать…»

Он ушел от нас тихо, незаметно, в чужой стране, вне круга товарищей-передвижников и своих поклонников.

Пограничная черта, отделявшая Страну Советов от Финляндии, положила грань между советской общественностью и Репиным, творцом «Грозного», «Крестного хода», «Бурлаков» и целой галереи портретов.

Он заканчивал свой долгий путь в тяжелых материальных условиях, в одиночестве.

Немного писем пришлось получить от него в последние годы, и в каждом письме чувствовался все больший и больший упадок сил великого старика.

Он прощался в письмах со всеми каждый год – и все еще жил. Жил как бы ни для кого.

Я стараюсь воскресить перед собой образ Репина, великого реалиста в живописи, как я его понимаю, – во всей правде, со всеми его противоречиями и непоследовательностью в жизни.

В его натуре я видел поразительную двойственность. Он казался мне то гением в творчестве, борцом с сильной волей, преодолевающим на своем пути всякие жизненные трудности, громким эхом, откликающимся на все общественные переживания, служителем доподлинной красоты, – то, наоборот, в моей памяти всплывают черточки малого, не обладающего волей человека, не разбирающегося в простых явлениях жизни, и мастера без четкого мерила в области искусства. Напряженно старался я разгадать, кто он есть, старался понять его в единстве, но передо мной всегда вырастали две фигуры – одна великая, как Гоголь, и другая маленькая, как тот же Гоголь времен его «Переписки с друзьями» и сожжения своих рукописей.

О черточках, выражающих малого человека, не было бы необходимости говорить, они не представляли бы никакого значения, если бы не принадлежали такой величине в искусстве, как Репин, и потому всегда хотелось найти им объяснение, найти оправдание репинских противоречий, помня о громадной его роли в искусстве и о том наследии, которое он нам оставил.

При канонизации святых в Римской церкви против кардиналов, излагающих благочестивые подвиги кандидата в святые, выступает «Сатана», обрисовывающий его греховность; я беру на себя смело совместить эти две роли, не опасаясь того, какая чаша весов перевесит в оценке Репина. Суд над ним произнесен общественностью и уже санкционирован историей.

В воспоминаниях о Репине я начну со своего юношеского возраста и последую до жизненного предела великого художника.

Кто из нас не помнит, как в дни нашей юности мы преклонялись перед именем Репина? Мы нетерпеливо ждали его новых произведений и с трепетным чувством спешили на выставку, где они впервые появлялись. Изучали каждый мазок на его картине, самый холст, называвшийся репинским, и казалось, что иначе, сильнее, чем Репин, нельзя и трактовать натуру, не говоря уже об образах в его картинах. Они казались жизненнее самой жизни, столько было в них правды и силы.

Мне долго не удавалось увидеть Репина, и я представлял его по внешности таким же могучим великаном, как и по духу, способным вызвать какой угодно образ, заставить заговорить холст.