Тони Моррисон - Нобелевская лекция 1993

Существует и будет существовать далее уклончивый язык, одобряющий насилие, пытки, убийство. Существует и будет существовать далее обольстительный язык-мутант, предназначенный для того, чтобы душить женщин, забивая им горло, как гусиным паштетом, их собственными непроизносимыми, переходящими все границы словами; он будет скорее языком надзора, маскирующегося под исследование; языком политики и истории, пытающихся умолчать о страданиях миллионов; языком, заставляющим трепетать разочарованного, а ограбленного броситься на соседей, высокомерный псевдоэмнирический язык, ловко запирающий творческую личность в клетку неполноценности и отчаяния.

Однако, скрытое под красноречием, романтическим ореолом, учеными ассоциациями, волнующее или соблазнительное, сердце такого языка ослабевает или, возможно, не бьется совсем — если птица уже мертва.

Она думала о том, чем могла бы быть история любой дисциплины, если бы от нее не требовалось, чтобы она тратила жизнь и время — как предписывают рационализация и господствующие представления — на фатальные рассуждения об исключительности, перекрывающие доступ к знанию как для исключающего так и для исключения.

То, что Вавилонская башня не была воздвигнута, принято считать несчастьем. Распри — или тяжесть многих языков — помешали возвести ее. Единый язык мог бы помочь строительству, и небеса стали бы досягаемы. Чьи небеса? — задает она вопрос. Какие? Возможно, достижение Рая оказалось бы преждевременным, опрометчивым, если ни у кого не нашлось времени понять другие языки, другие взгляды, другое изложение фактов. Если бы нашлось, воображаемый Рай мог бы обнаружиться у них под ногами. Разумеется, запутанный, требовательный, но Рай, увиденный как жизнь, а не как небеса загробного существования.

Ей бы не хотелось оставить у своих юных визитеров впечатление, что язык должен оставаться живым, просто чтобы существовать. Жизненность языка — в его способности изображать действительную, вымышленную и возможную жизнь тех, кто говорит на нем, читает и пишет. Иногда ему приходится занять место опыта, но не заменить его. Он изгибается дугой, стремясь туда, где может быть смысл. Когда Президент Соединенных Штатов понял, что его страна превратилась в кладбище, он сказал: «Мир не обратит особого внимания на то, что мы здесь говорим. Но он никогда не забудет того, что мы сделали». Его простые слова обладали жизнеутверждающей силой, поскольку не скрывали, что 600 000 человек погибли в катаклизме расовой войны. В этих словах и звучал отказ, восславлять, презрение к «подведению итогов», подтверждение «невозможности что-либо добавить или отнять». Это трогает ее как подтверждение, что язык никогда не оправдает жизнь целиком и полностью. И не должен. Язык не может быть связан с рабством, геноцидом, войной. Он не должен высокомерно жаждать этого. Его сила, его счастье — в стремлении к невыразимому.

Великий или убогий, роющийся в книгах, разрушающий, отказывающийся от святости; хохочущий во всю глотку или перешедший в неартикулированный крик, сделавшийся особо отобранным словом или обдуманным молчанием — невредимый язык устремляется к знанию, а не к разрушению. Но кто не знает о существовании литературы, запрещенной из-за того, что она задает вопросы, опозоренной из-за того, что она содержит критику, вымаранной из-за того, что она альтернативна? А сколько людей было возмущено мыслью об уничтожившем себя языке?

Работа со словом возвышенна, думает старуха, ведь она созидательна; она создает смыслы, обеспечивающие наши различия, наши человеческие различия — то, чем жизнь каждого не похожа ни на какую другую.

Мы умираем. Возможно, в этом и есть смысл жизни. Может быть, этим наша жизнь измеряется.

Однажды к старухе пришли и задали вопрос. Кто они, эти подростки? Что они поняли из этой встречи? Что они услышали в ее последней фразе: «Птица в твоих руках»? Слова, захлопывающие дверь, или отпирающие засов? Возможно, они услышали следующее: «Это не мое дело. Я старуха, я негритянка, я слепа. Моя мудрость сейчас в том, что я знаю: я не могу помочь вам. Будущее языка принадлежит вам».

Вот они стоят. Допустим, у них в руках ничего нет. Допустим, этот приход был всего лишь уловкой, хитростью, чтобы впервые в жизни о них заговорили, чтобы восприняли их всерьез. Попытка вторгнуться во взрослый мир, в миазмы речей, о них и ради них, но никогда не обращенных к ним. Их одолевают неотвязные вопросы, среди которых тот, что они задали: «Живая или мертвая птица у нас в руках?» Возможно, вопрос означал: «Может ли кто-нибудь сказать нам, что такое жизнь? Что такое смерть?» Это вовсе не уловка и не глупость. Прямо поставленный вопрос заслуживает ответа мудрого человека. Старого человека. А если старый и мудрый человек, проживший жизнь и стоящий перед лицом смерти, тоже не может ответить, то кто же даст ответ?

Но она не отвечает; она хранит свою тайну, доброе мнение о самой себе, свои афористичные высказывания, свое несравненное искусство. Она сохраняет дистанцию, увеличивает ее и скрывается в своем одиночестве, в утонченном, привилегированном мире.

Больше она не говорит ни слова. Это глубокое молчание. Глубже слов, произнесенных ею. Тишина заставляет их волноваться, и вот, в раздражении, они заполняют ее наскоро придуманным языком.

Существуют ли речь, слова, — опрашивают они ее, — которые ты можешь дать нам, чтобы они помогли нам пробиться; сквозь dossier ваших неудач? Сквозь ваше воспитание, то, которое вы только что дали нам и которое не воспитание вовсе, потому что мы все время внимательно следим как за тем, что вы сказали, так и за тем, что вы сделали? Через барьер, который вы поставили, отделив благородство от мудрости?

У нас в руках нет птицы, ни живой, ни мертвой. У нас есть только ты и наш важный вопрос, Неужели ты не догадалась, что в руках у нас ничего нет? Разве ты не помнишь собственной юности, когда язык был бессмысленным волшебством? Когда то, что ты говоришь, может не иметь значения. Когда воображение стремилось постичь недоступней? Когда вопросы так мучительны, что весь дрожишь от ярости незнания?

Должно ли наше сознание начать сражение с теми героинями и героями, с кем ты уже сражалась и проиграла, не оставив для наших рук ничего, кроме того, что ты воображаешь в них? Твой ответ хитроумен, но его хитрость запутывает нас и заставляет запутывать тебя. Твой ответ неприличен своим самодовольством. Он похож на телевизионное выступление, лишенное смысла, если в наших руках ничего нет.

Почему ты не подошла, не коснулась нас чуткими пальцами, оставив иронию, оставив нотации до тех пор, пока ты не узнаешь, кто мы. Неужели ты с таким презрением восприняла нашу уловку, наш modus operandi, что не поняла — мы тщетно пытались завладеть твоим вниманием? Мы молоды. Незрелы. Всю свою недолгую жизнь мы только и слышим, что должны нести ответственность. Что это может означать в мире, обернувшемся катастрофой, где, как сказал поэт, «ничто не нужно объяснять, поскольку поднято забрало». То, что мы унаследовали, оскорбительно. Ты хочешь, чтобы у нас, как у тебя, были старые, пустые глаза, которым доступно лишь жестокое и банальное? Ты думаешь, мы так глупы, чтобы позволить снова и снова обманывать себя видимостью государственности? Как ты смеешь говорить нам о долге, когда мы глубоко отравлены вашим прошлым?

Читать дальше