Владимир Соловьев - США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев

Самые свои дивы дивные природа хранит глубоко под землей и приберегает под конец пути. Переваливаем через горный массив. В индейской деревушке пьем сидр с примесью меда и удивляемся снегу на моховых кочках и еловых ветках. Считай задаром приобретаю в лавке, обвешанной по стенам коровьими черепами, деревянного Кокопелли — вертлявый горбун с дудочкой, индейский Казанова, один из вариантов трикстера. Вот, наконец, и каньон Гремучей Змеи на границе Нью-Мехико и Техаса. Невестка с внуком остаются на земной поверхности, хоть он и обожает туннели, зато у нее, слава богу, клаустрофобия.

Увы, не мастак живописать декорации, тем более подземные, будучи адептом лысой прозы и предпочитая прилагательному глагол, но пару-другую описательных фраз все-таки выдам.

Спускаюсь в преисподнюю, но мой вожатый — не Вергилий, а профессионал-спелеолог. Головою вниз свисают с пещерных сводов самые оклеветанные человеком животные — летучие мыши. Но вот и они исчезают по мере нашего спуска в глубь земли. Перевожу футы в метры — все равно как если пирамиду Хеопса опрокинуть на острую вершину и проткнуть ею землю. Тьму прорезывают лучи шахтерских фонарей у нас на лбу — мы в царстве Аида, владыки подземного мира и царства мертвых. А вот и подземная река — Стикс? Лета? Ахеронт? — имена остальных не помню, всего, кажется, девять. Зато вспоминаю тех немногих смертных, кому боги дозволили спуститься в преисподнюю: Орфею — увести любимую Эвридику, Гераклу — вынести связанного Цербера, Одиссею и Энею — повидаться с близкими. По пещерным стенам мечутся тени умерших, я узнаю их. А как бы поступил я на месте античных героев? Вывести отсюда не хотел бы никого — какой смысл? Продлить их земную жизнь? Чтобы умерли дважды? Их жизненный цикл завершен — даже у тех, кто ушел из жизни преждевременно, как Эфрос, Бродский или моя сестра: ей было 15, мне 5, когда она умерла. Тем более мои родители — что беспокоить их вечный сон. Вглядываюсь в громадные тени и не нахожу одной, хвостатой, — вот кому, будь моя воля, единственному подарил бы вторую жизнь: коту Вилли. Пусть кой для кого прозвучит кощунственно.

Наваждение проходит — не тени близких, а наши собственные.

Тысячи лет проходят, пока (и если) сталактиты встретятся со сталагмитами. Кратковременный человек именует их по наземным аналогиям: крест, тотем, айсберг. Туннели, гротто, подземные дворцы, пагоды и храмы. У одного имя-парадокс: храм солнца. Вспоминаю черное солнце подземного царства в русском фольклоре.

Провал времени, но не исторического, как на Тире-Санторини или на Крите, а геологического, то есть настоящего. Весьма некстати вспоминаю теорию Юза Алешковского: тысячи лет солнце е*ет камень — вот и получается куриный бог. Десятки миль глубоко под землей — репетиция смерти. Разделяю клаустрофобию невестки. Страх глубины то же, что страх высоты. Чувствую себя заживо погребенным.

Какое все-таки облегчение на скоростном лифте вынырнуть на поверхность земли. На невестку и внука впервые гляжу как на родных. Оба, вижу, удивлены моей радостью, а моего английского не хватает объяснить им. Да я бы и по-русски не смог.

Над каньоном Гремучей Змеи, прямо в пески, садится раскаленный шар, вылазят из нор змеи, скорпионы и монструозная ящерица Гила, готовятся к ночным полетам летучие мыши. Невестка меня торопит, обратно в кемпграунд ехать три часа. Врубаем окарину, флейту и барабан. Лео мгновенно затихает. Я, наоборот, возбужден.

Фары то и дело высвечивают зверя на ночной гулянке. По узкому серпантину забираемся все выше в гору. Вместо песчаных пустынь — хвойные леса: в другое время остановился бы поискать белые. В машине тишина, Лео спит, невестка помалкивает — тоже, наверное, дремлет. Ловлю себя на симпатии и жалости к ней — ей предстоит то, что ни один мужик не испытал на своей шкуре. А если я несправедлив не только к ней, но и к себе, и вовсе не безлюб? Или нас поездка сблизила? Или окарина травит душу?

Торможу в самый последний момент, непрерывно гудя и резко руля в сторону. Чудом удается избежать столкновения и при этом не рухнуть с горы. Слава богу, и мы живы, и лань с ланенком спасены, а шли прямиком под колеса, в свою смерть.

Лео спит как ни в чем не бывало.

— Зверь тебе дороже человека, — говорит невестка с укором и вдруг негромко охает.

— С тобой все о’кей?

— Все о’кей. Но, кажется, началось. Да ты не беспокойся. Я знаю как. Не первый раз. В любом случае, в больницу не пойду. Буду руководить, и ты примешь внучку.

— Внука, — застревает у меня горле.

Ночь, тьма, горы, зверье, ни души. Я в панике.

— Помнишь по пути резервацию, где ты Кокопелли купил?

— Кокопелли?

— Да не волнуйся так. Звери, те без никакой помощи рожают. Ой…

Я торможу.

— Не на ту педаль нажал. Жми на газ. Надеюсь, успеем.

— Но там ни врача, ни акушерки.

— А рожают как ни в чем не бывало.

— И вырождаются, — молчу я.

— Ой…

Жму на газ, плюнув на здешнее зверье и давлю какую-то мелюзгу. Чертов серпантин! Особенно не разгонишься.

— Да выключи ты эту проклятую музыку! — не выдерживаю я жалоб окарины и барабанных призывов к духам, чтобы те явились к нам незнамо зачем.

— С музыкой легче, — защищает невестка окарину с барабаном. — Ой…

Приехали. Как ни странно, деревушка не спит. С дюжину адобных домов, которые расступаются, образуя нечто вроде площади. Посередке — шатрового типа сооружение, которое охраняет медведь. Не медведь, а огромная медведица изображена на фасаде, а входом служит медвежья вульва, скрытая двухстворчатой дверью.

Самое удивительное: нас ждут. Бьют барабаны, попискивает окарина. Вокруг нашей машины, высоко вскидывая ноги, пляшут дикари. Такие пляски, вспоминаю, могут длиться неделями. Вглядываюсь — не дикари, а дикарки. По пояс обнаженные, с татуировкой, в масках и с кукурузными початками в руках. Протираю глаза — не снится ли? Успеваю отметить девичьи груди. Меня с Лео уводят в сторону — по туземным обычаям, мужам присутствовать не полагается. Последнее, что вижу — моя невестка исчезает в медведичьем влагалище. Окарина изнывает от тоски, барабаны бьют все громче. И вдруг музыка разом обрывается.

Тишина.

Пробуждаюсь, как от гипноза. Машина стоит на месте. Невестка сидит за рулем и вздыхает.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Переехала кого-то, — плаксиво говорит невестка.

Извлекает из-под руля свой громадный живот, которому расти больше некуда, и вылазит из машины.

На обочине лежит, распластав лапки, мой любимец — полосатый бурундучок. Целый и невредимый. Не переехала, а сбила, откинув в сторону. Достаточно, чтобы душа рассталась с телом. Бурундучок мертв.

У страхов есть одно ужасное свойство — они сбываются.