Роман Арбитман - Субъективный словарь фантастики

Удачным примером совсем иного рода (не только по формату) можно назвать шеститомную эпопею Валентина Маслюкова «Рождение волшебницы» (2005–2011). Его гексалогия – яркая, густонаселенная, богато аранжированная, сложно структурированная (при формально линейном развитии сюжета) – сильно отличается от дежурных блюд русскоязычной фантастики. Место действия романа – это мир славянской фэнтэзи, чья этнография, однако, лишена нарочитой «исконно-посконной» густопсовости, каковая у многих нынешних коллег Валентина Маслюкова зачастую выставлена в оппозицию внешним приметам fantasy западноевропейского образца. Удачно подобранные белорусско-польско-русско-украинская топонимика и антропонимика ненавязчивы и деликатны; вселенная гексалогии не замыкается на одной волшебной стране Словании и плавно простирается во все стороны света.

Автор романа берет на вооружение всю необходимую жанру атрибутику, от братьев Гримм до Толкиена (есть тут и волшебные кольца, и колдовские книги, и роковые заклинанья), но обращается с этой атрибутикой дерзко, домысливая – а зачастую и переосмысливая – имманентные ей родовые черты. Фольклорный буян-медведь вместе с мастью меняет и характер; из малой волшебной искры возгорается ужасное всепожирающее пламя, сродни огню Холокоста; бедную златовласку, которая на свою голову выучится колдовать, может извести Мидасово проклятье… Вначале возникает слово, следом за ним – неожиданное понятие, за понятием – причудливое явление. Смертельный искрень – от простой искры, едулопы (жуткие и безмозглые убийцы) – от привычного «лопать еду», пигалики (мелкий подземный народец) – от очевидных «пигалиц». И так далее – фантазия автора неисчерпаема, иногда даже бьет через край. Скажем, одна из самых впечатляющих выдумок в книге, блуждающие дворцы, делается в итоге неподвластной самому писателю: чудо простирается за рамки позднейшей его логической мотивации, становясь пресловутой «вещью в себе»…

Опыты Михаила Успенского и Валентина Маслюкова хороши тем, что они существуют, однако они «штучные»: эти писательские достижения нельзя «клонировать» и невозможно превратить в тенденцию. Успенский умер, Маслюков ныне избирает иные жанры, далекие от фантастики. В лучшем случае книжный рынок продолжит заполнять лакуны вариациями на темы англоязычных fantasy и новеллизациями голливудских блокбастеров. В худшем случае косяком пойдут «патриотические» антихудожественные поделки в духе Юрия Никитина, у которого в книгах герои с незапятнанным «пятым пунктом» в берестяных паспорточках давали вооруженный отпор англо-саксо-хазарской нечисти. Между тем у нынешнего российского читателя есть потребность в произведениях «меча и магии». Научную фантастику породила, по большому счету, богоборческая эпоха Просвещения, которая остро нуждалась в литературе о рациональных чудесах, отчетливо «параллельных» библейским. Сейчас маятник качнулся в противоположную сторону. Какое время – такие и песни.

Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, он же Хоттабыч, – главный герой повести-сказки Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч», впервые вышедшей в 1938 году, а затем дважды исправленной автором (в 1952 и 1955 годах), с учетом изменения внутриполитической ситуации в СССР и международной обстановки. В общей сложности книга переиздавалась у нас более ста раз.

В авторском предуведомлении к книге Лагин несколько слукавил, обозначив в качестве источника сюжета этой повести-сказки только «Тысячу и одну ночь». В действительности же существовал более близкий источник, роман «Медный кувшин» (The Brass Bottle) англичанина Томаса Энсти Гатри (писавшего под псевдонимом Ф. Энсти), – произведение, созданное в 1900 году и впервые переведенное на русский в 1916 году (этот раритет был в личной библиотеке Лагина). Для специалистов факт сюжетного заимствования никакой тайной не был, а вот современный читатель получил возможность сравнить оригинал и его советскую версию только в 1993 году, когда сказка Энсти вышла у нас массовым тиражом.

Начальный сюжетный посыл почти совпадает – разве что пионер Волька Костыльков вылавливал своего джинна в Москве-реке, а молодому лондонскому архитектору Горацию Вентимеру не пришлось за медным кувшином нырять в Темзу. Он преспокойно купил сосуд вместе с джинном Факрашем-эль-Аамашем на одном из аукционов. Затем по всем правилам должны были начаться принципиальные различия между сказкой англичанина и нравоучительным «детским детективом» (по определению одного из персонажей В. Высоцкого) Лазаря Лагина. Гораций Вентимер, будучи представителем капиталистической Англии, просто обязан был стать антагонистом честного советского пионера Вольки: если последний благородно отказывался от всех даров Хоттабыча, то первый, не отягощенный моральным кодексом строителя коммунизма, должен был хапать и хапать. Собственно, на это непременное отличие забугорной жизни от советской намекал в упомянутом предисловии сам Лагин: «В капиталистических странах у многих людей и по сей день представления о счастье еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и брильянтами, с властью над другими людьми… Ах, как мечтают те люди хоть о самом завалящем джинне из старинной сказки, который явился бы к ним со своими дворцами и сокровищами!»

Но странное дело: Гораций Вентимер в сказке Ф. Энсти оказывался не идейным противником будущего лагинского Вольки, а фактически его двойником. Конечно, караваны верблюдов с сундуками и пышные дворцы выглядели одинаково неуместно и в Лондоне конца XIX века, и в Москве 30-х годов ХХ века, а потому и Гораций, и Волька, ставшие объектами джинновской щедрости, испытывали одинаковое чувство дискомфорта и выражали сходные желания восстановить статус-кво. Но глубинная причина трагикомических разногласий между джиннами и людьми – вовсе не в нелепости допотопной моды для представителей века пара и электричества. Точнее, не только в этом. Отшелушив из речи Вольки пионерскую риторику, читатель мог заметить, что они с Горацием уверяли каждый своего чародея примерно в одном и том же, а именно: в своем явном нежелании получить даром то, что ими не заработано своим трудом, в поте лица. Нравственный стандарт, свойственный доброй старой Англии с ее кодексом пуританской добродетели, вдруг совпал с моральными установками (да, книжными, да, пропагандистскими, – но других Волька и не знал) советского человека. Оба героя решительно отказались как от свалившегося с неба несметного богатства, так и от незаслуженной славы. Вспомним, что Волька избегает спровоцированных Хоттабычем почестей, а его литературный «предок» Гораций срывает процедуру избрания его почетным гражданином Лондона, сообразив, что тайный вдохновитель церемонии – джинн Факраш.