Александр Невзоров - Отставка господа бога. Зачем России православие? [сборник]

Православие в его обычном понимании на протяжении многих веков было некоей «народной религией», то есть вероисповеданием безграмотных, изолированных от развития людей, которых законы разрешали продавать и покупать, унижать и насиловать любым способом. Русские крепостные, иными словами — рабы, были основной референтной группой православия. Русская знать, которой петровские реформы дали некоторую свободу, немедленно ею воспользовалась.

Как мы помним, дворянство (за небольшими исключениями) вовсю масонствовало, уходило в теософию, месмеризм, эзотерику, а затем вольтерьянство, толстовство, дарвинизм и атеизм. О деве Марии оно вспоминало в откровенно порнографических стишках типа «Гавриилиады», а о попах — в мечтах об удавлении последнего царя кишкой последнего попа.

Кумиры просвещенной молодежи, разночинцев и студенчества тоже сменялись очень занятным образом, но никогда среди них не оказывалось казенных мыслителей.

Вольнодумец и погромщик православия Чаадаев сменялся атеистом Писаревым, тот — Кропоткиным и т. д.

Конечно, имело место и так называемое богоискательство, но оно ничего общего с православием не имело, обращаясь то к католичеству, то в сакральную иероглифику Кирхериуса.

Разумеется, в культуре существовали группировки «охранителей» с их показным православием, но на любой их шаг прогрессисты отвечали залпами, подобными письму Белинского к Гоголю.

Конечно, русская культура имела свой православный полюс, представленный славянофилами.

Отношения западнического, либерально-атеистического и славянофильского полюсов были, напомню, очень скверными. Лучше всего взаимоотношения этих полюсов в русской культуре иллюстрирует реакция Достоевского на труды Ивана Михайловича Сеченова.

Напомню, что после выхода «Кому и как разрабатывать психологию» Достоевский исплевался ядом, назвав Сеченова «в сущности, человеком необразованным», «мало знающим», «научными своими выводами скорее вреден, чем приносит пользу». [1] «Письма Достоевского», 1934, т. 2, стр. 259. Да, у многих поэтов и литераторов могли случаться приступы публичного православия, но следует помнить, что статьи уголовных уложений, карающие за ересь, иноверие или атеизм ссылками, порками и лишениями прав состояния, распространялись на всех, и литераторы вынуждены были демонстрировать лояльность.

Фактор жесточайшей и крайне свирепой полицейщины в вопросах «веры» позволяет усомниться в искренности таких демонстраций. То есть называть русскую культуру XVIII–XX веков «православной» нет никаких оснований. Она была настолько неоднородна, слоиста и конфликтна, что вообще никакой объединяющий термин к ней не подходит и применяться не может. Говорить же о некоем «древленародном, допетровском православии» вообще невозможно, так как в течение почти семисот лет ни у одного человека в России никакого права выбора веры или мировоззрения не было.

Попытки читать лишние книги или даже просто задумываться на тему веры немедленно объявлялись ересью, как это было с группой новгородских и московских интеллектуалов в XV веке, осмелившихся переосмыслить некоторые каноны. Разумеется, дело закончилось пытками, отрезаниями языков и сожжениями. Следует отметить, что все фигуранты дела о московско-новгородской ереси были отнюдь не атеистами, а занимались «обретением истины о бозе». Богоискатели, среди которых были и миряне, и духовенство, были наречены «жидовствующими» и истреблены.

В XVII столетии массовые казни, убийства и сожжения были ответом русской церкви на другую попытку инакомыслия, на так называемый раскол. Разумеется, ни о какой свободе выбора веры или убеждений говорить не приходится, выбор православия никогда не был свободным, осмысленным и осознанным актом.

Умилительная сцена расцеловывания русскими солдатами икон перед Бородинской битвой имеет простой подтекст: грамотных во всей русской армии было около 4 %, а примерно 90 % личного состава — крепостные, то есть обычные рабы, более того, рабы, с раннего детства принужденные системой «веровать и исповедовать» то, что было наиболее комфортно для той самой системы, что держала их в рабстве. Так что никакого выбора «целовать не целовать» у них просто не было.

Понятно, что история не более чем служанка идеологии, всегда готовая обслужить свою барыню, принять любую позу и конфигурацию, мимикрировать, сдуться или надуться. Она всегда готова выполнить любую прихоть идеологии, что доказывает неслучайное богатство существующих в этой дисциплине методов. Но не существует метода, с помощью которого можно было бы исказить ее настолько убедительно и красиво, чтобы доказать «стержневую» роль православия в истории России.

Православие с первого дня своего появления — не более чем инструмент власти, лишь один из способов насилия.

У служителей культа остается один на первый взгляд реальный аргумент — это необходимость привития детишкам «морали и нравственности». Почему-то эта организация, поведение и нравы которой в ее лучшие времена «святой Руси» православный царь Иван IV характеризовал как «хуже скотов», прославившаяся в истории алкоголизмом, ленью, развратностью, жадностью, решила, что именно она должна учить наших детей «морали и нравственности».

Попытка приватизации попами так называемой морали забавна, так как практически любое произведение классической литературы содержит все положения «морали» в легкоусвояемом рафинированном виде, без странных нагрузок в виде битья лбом об пол и целования досок и рук толстым мужчинам.

Предположение, что церковь может выступать неким «педагогом», вообще лишено оснований.

Следует помнить, что насиловавшие поповских дочек в 1918 году матросы или солдаты, «прикалывавшие» штыками буржуйских детишек, — все в обязательном порядке прошли катехизацию, полное воцерковление, причастие, изучали «закон божий» как обязательный для всех православных жителей Российской империи.

Вообще, следует помнить, что излишне кровавую и бесчинно сыгранную революцию 1917 года делали исключительно крещеные и воцерковленные люди, так как других в России того времени просто не было. Толпы погромщиков, дезертиров, расстрельщиков, убийц и насильников воспитала именно русская церковь, в руках которой до 1917 года были все педагогические функции. И это — исторический факт, спрятаться от которого не удастся.

Иными словами, никаких вразумительных объяснений необходимости введения религии в школе не существует. Кроме одного, самого простого — страстного желания РПЦ обеспечить себя еще парочкой поколений покупателей свечек.

Видим, как РПЦ, кряхтя от наслаждения, уже напяливает свою старую жандармскую шинель, услужливо поданную «Единой Россией».