Александр Яковлев - Сумерки

— Ну хорошо, проверим, — ответил Ельцин.

Беседа втроем закончилась, пошли обедать. Вот тут Михаил Сергеевич начал сдавать, выпил пару рюмок и сказал, что чувствует себя неважно. И ушел — теперь уже в чужую комнату отдыха. Мы с Борисом Николаевичем посидели еще с часок, выпили, поговорили по душам. В порыве чувств он сказал мне, что издаст специальный указ о моем положении и материальном обеспечении, учитывая, как он выразился, мои особые заслуги перед демократическим движением. Я поблагодарил. Он, кстати, забыл о своем обещании. Я вышел вместе с ним в длинный коридор Кремля, смотрел, как он твердо, словно на плацу, шагает по паркету.

Шел победитель.

Вернулся к Горбачеву. Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы. «Вот видишь, Саш, вот так», — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости. Ничего, казалось бы, не значащие слова, но звучали как откровение, покаяние, бессильный крик души. Точно по Тютчеву: «И жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет, а не может».

Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня бессильная жертва очередного каприза истории. Он попросил воды. Затем захотел остаться один.

Так закончились «серебряные годы» Реформации.

Без всяких колебаний утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не сумел довести до конца задуманное, а главное, понять, что если уж поднял меч на такого монстра, как Система, то надо идти до конца. Но для этого требовалось преодоление не только идеологии и практики тоталитарного строя, но и самого себя, и не останавливаться на половине дороги.

Конечно, был возможен и другой ход событий, но связанный с силовым вариантом. Однако политический выбор Горбачева был иным — он был эволюционистом. В частных разговорах с Горбачевым мы даже близко не подходили к обсуждению вариантов силового плана. Мятежники августа 1991 года использовали насилие в антиперестроечных целях, что и привело к разрушению Советского Союза и хаосу на постсоветском пространстве. Лично я уверен, что силовой вариант в целях защиты Перестройки не смог бы привести к созидательным последствиям. Вот почему считаю, что в декабре 1991 года Михаил Сергеевич совершил достойный поступок. Он фактически сам отказался от власти, отбросил все другие возможные варианты. Не знаю, что здесь сработало: осознанное решение или же предельная человеческая усталость.

В сущности, учитывая сложившуюся ситуацию, Горбачев мог просто уехать домой, объявив, что он продолжает считать себя Президентом СССР, пока не будет иного решения Съезда народных депутатов, который избрал его президентом. Ядерная кнопка оставалась с ним. Он передаст ее только вновь избранному Президенту СССР, если он, Горбачев, будет законно отстранен от власти. Сложилась бы весьма выигрышная позиция, поскольку он бы не настаивал на сохранении именно своей власти, а просто требовал законных процедур. Так могло быть! И можно представить себе ситуацию, которая сложилась бы в стране. Можно представить и положение правительств иностранных государств.

Горбачев ушел в историю. Хотелось ему ввести Россию в цивилизованное стойло, да больно брыкастая она, дуроломная, ломает и вершинных людей через колено. Ему выпало испытание: подняться на самую верхотуру и стремительно скатиться вниз; волею судеб оказаться у руля в тот момент, когда накопленные противоречия подошли к критической точке; положить начало тенденциям, окончательное суждение о которых придется выносить потомкам; познать сладость всемирной славы, но и горечь отвержения у себя на родине.

Тяжелейший удел, которому не позавидуешь. Воистину, место в Истории стоит дорого, очень дорого.

Остается добавить, что в моих размышлениях о Михаиле Сергеевиче, о его замыслах и действиях, конечно, много субъективного. Но я хотел разобраться не только в том, что мы делали вместе, переживали вместе, но и в самом себе, в своих реальных убеждениях и романтических иллюзиях, в своих надеждах и заблуждениях.

Не хочу быть ни обвинителем, ни адвокатом ни Горбачева, ни себя. Я просто рассказал, что было, а вернее, что знаю. Иногда с гордостью, а порой и с горечью. Но главным в моей жизни остаются не сомнения, обиды или неудовлетворенности в великой страде за свободу, а то, что мы, участники Мартовско-апрельской революции, пусть и спотыкаясь, шли к этой свободе, не задумываясь над тем, чем она закончится для нас — славой или проклятиями.

Странный парадокс. Я же сам стремился к свободе, в том числе и к свободе слова, но не ожидал, что одна из сточных канав этой «свободы» потечет на меня бурным и грязным потоком. В конечном счете, я справился со своим недугом — слишком нервозным восприятием пошлятины. Сумел преодолеть самого себя и стал платить авторам статей и доносов молчаливым презрением.

Автор

Однажды, уже в этом столетии, ко мне на дачу привезли письмо, вернее, листовку, в которой содержались самые злобные характеристики политических деятелей демократического направления. Всячески поносились Чубайс, Гайдар, Степашин, Филатов, Явлинский и многие другие. Больше всего досталось мне. Оказывается, в 1943 году я дезертировал, не пробыв на фронте и трех дней. Для этого (по совету своего отца) совершил самострел через намоченную собственной мочой тряпочку, что и унюхала медсестра. А потом всю жизнь хвастался ранениями. Ну и так далее.

1 ноября 2001 года полубульварная газетенка «Советская Россия» напечатала статью, в которой обвиняет меня в том, что я «добиваю лежачую Россию», требуя выплаты компенсаций жертвам политических репрессий и их детям. Статья состоит из обвинений следующего свойства: «Сам Яковлев в квартире расстрелянных живет! Вы узнайте, кого расстреляли после 1917 года по ул. Грановского, д. З в квартире Яковлева». Хоть стой, хоть падай! Жил и живу далеко от этого места. Впрочем, любопытствующий сможет зайти в квартиру, указанную главным редактором «Советской России» Чикиным, и проверить.

Политическая шпана не утихает.

Подобные листовки и статьи давно не являются для меня неожиданностью. С первых дней Перестройки, как только мои позиции, симпатии и антипатии стали предметом активных обсуждений в обществе, взбесившаяся властная номенклатура, спецслужбы, обслуживающая их журналистика и писательская знать из большевистского стада начали последовательную и целенаправленную работу по дискредитации моих взглядов и меня как личности.