Алексей Цветков - Любить дальнего (Атлантический дневник)

Спасшиеся пассажиры рассказали еще об одном мужчине, который, выбравшись из самолета, был вполне в состоянии самостоятельно доплыть к берегу. Вместо этого он остался в воде и стал помогать тонущим, одному за других. В числе выживших этого человека уже не было.

Надо ли объяснять, что все генетические мотивировки Хэмилтона и Халдейна трещат по швам, если попытаться приписать их тем, кто спасал людей от ледяной гибели? Каковы бы ни были их атавистические рефлексы, люди, пришедшие на помощь утопающим, отлично понимали, что в огромном современном городе их шанс наткнуться на случайного родственника в рухнувшем самолете равен нулю. Коалиционный альтруизм, вроде наблюдаемого у летучих мышей, тоже можно исключить: выживший удостоился всенародного восхищения, но вряд ли на него рассчитывал в минуту риска, а о награде, которую получил погибший, мы можем только гадать, но уже далеко за рамками биологии.

Эволюционные психологи, если они хотят уберечь универсальный статус своей дисциплины, должны изрядно потрудиться над объяснением этого и множества других подобных случаев. Но им нелегко будет обойти тот факт, что люди издавна понимали разницу между инстинктивной любовью, будь то материнская или половая, и любовью бескорыстной, как бы редко она ни встречалась; между генетически обусловленным альтруизмом и настоящей самоотверженностью. Здесь пора вернуться к евангелию, к одному из тех его бросающих в дрожь мест, которые проповедники обычно стараются замазать патокой. Когда Иисусу, учившему в одном из галилейских городов, сообщили о приходе его матери и братьев, он отказался с ними говорить и сказал, указывая на своих учеников: «Вот матерь моя и братья мои».

В другом месте он говорит еще резче, закрывая дорогу к компромиссу: «Враги человеку домашние его». И напрасно будут меня уверять, что Иисус имел здесь в виду плохих домашних, врагов его учения. Смысл этих слов очевиден: родственный альтруизм, закон сохранения генетического кода, выносится за пределы нравственности и отныне не имеет с ней ничего общего — человек освобожден от обязательства любить свою мать или братьев больше, чем он любит ближнего. Иисус утверждал, что пришел не нарушить закон, а исполнить его, но мы видим, что заповедь любви к ближнему, даже не включенную в каноническую десятку, он ставит выше, чем почитание отца и матери, заповеданное на Синае. Иными словами, эволюционная психология заперта в Ветхом Завете — две тысячи лет спустя после того, как провозглашен Новый.

У этого посягательства на мораль семейного очага и летучих мышей есть еще более яркий манифест — тоже в словах Иисуса, в его нагорной проповеди:

«И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым».

Любовь к врагу, любовь овцы к волку — вот мораль нового общества, отринувшего генетическое родовое право. Эта мораль — не факт, подаренный природой науке, а предписание, которому в состоянии следовать может быть лишь единицы, но уже не инстинктивно, а по выбору. Нравственное поведение — это личный долг, тогда как поведение по законам генетики — просто статистика, правило дорожного движения: нарушишь — угодишь в аварию. Эта новая мораль адресована не роду, а индивиду, она не включает в себя генетический кодекс, а начисто его отвергает: любить врага — значит сознательно рисковать жизнью. Любовь к матери или брату теперь даже не нейтральна, а прямо предосудительна, если стоит на пути любви к ближнему. Иными словами, любовь отныне не имеет права на свое название, если она не бескорыстна.

В евангелии еще можно увидеть, как нелегко прокладывала себе дорогу эта революционная антидарвинистская этика. Борьба идет не просто во дворе храма, но в самой душе Иисуса. Когда к нему подходит хананейская женщина и просит исцелить ее дочь, он почти рефлекторно отвечает: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Ветхий Завет, этот канон родового права, ограничивает нравственное поле евреями. Но женщина тут же убеждает его смиренным укором: «Но и псы едят крохи, которые падают со стола господ».

Не удивительно, что в Новом Завете нет ни единого упоминания о патриотизме, с некоторых пор упорно причисляемом к добродетелям. Локальный патриотизм Рима или Греции простирался лишь до периметра родного города и вполне подпадает под принцип Халдейна: соплеменник всегда может оказаться твоим родственником. Эта добродетель пчел и муравьев была отвергнута в Иерусалиме вместе со всеми остальными заповедями Хэмилтона и Халдейна. В царстве божием, по словам апостола, нет ни эллина, ни иудея.

Новозаветная нравственная революция, в которой приняли участие и тогдашние иудейские раввины, была, пожалуй, самой яркой и плодотворной в истории — но не единственной. Я могу назвать по крайней мере две другие попытки, предпринятые с тех пор, последствия которых мы ощущаем по сей день. Франциск Ассизский канонизирован и стал основателем распространенного католического ордена, хотя будь его обстоятельства чуть иными, он мог бы взойти на костер или основать новую религию. Франциск в корне изменил отношение цивилизации к животным, которых прежде рассматривали лишь с точки зрения пользы и вреда, он допустил их в нашу нравственную вселенную. Он проповедовал птицам христианство, именовал свирепого хищника «братом волком», и даже если многие из его подвигов вполне легендарны, нынешние поборники нравственного отношения к животным — прямые духовные потомки итальянского монаха XIII столетия.

Фридрих Ницше выглядит в этой триаде нравственных революционеров уже совершенно странно, и тем не менее главной целью его жизни было именно построение новой морали, превосходящей и отменяющей прежнюю. «Сверхчеловек» Ницше, о котором по невежеству и недомыслию сложено не меньше легенд, чем о святом Франциске, — это новое племя, свободное от наших предрассудков, превратившее наши пороки в свои добродетели. Ради этой новой нравственности, которая только предстоит, нам предлагается принести себя в коллективную жертву. В устах Ницше призыв нагорной проповеди звучит по-новому: «Возлюби дальнего своего».

В мои намерения вовсе не входит разбирать, нравственно ли восстание Ницше; важно то, что это — восстание во имя нравственности. И даже если признать, что вклад Франциска и Ницше в эволюцию этики бледнеет перед заслугами основоположника христианства, направление вектора движения везде совпадает: прочь от материнских уз, от натуральной морали муравейника.