Светлана Замлелова - В переплёте

Её поэзия – это не форма и не законченная гармония, это способ познания мира, который она словно ощупывала своим стихом. Именно поэтому её поэзия близка поэзии народов, не разлучённых с землёй, но живущих с нею одним ритмом, вслушивающихся в её дыхание, заглядывающих в глаза мирозданию. Она и сама о себе писала:

«…И слышит стих мой, / как корни в почве / собирают влагу / и как восходят над землёю / от корневищ могучие стволы…» («Мои стихи»).

Сложно, например, не заметить сходства народных песен индейцев Северной Америки и стихов русской поэтессы XX в.:

Строчки не известного нам индейского поэта и Ксении Некрасовой роднит именно мироощущение, точнее – ощущение собственной причастности миру, слиянности с ним. Этот опыт, названный С.С. Аверинцевым «бытийным полноправием», переживается человеком и человечеством в детстве. Ксения Некрасова, сохранявшая на протяжении всей своей жизни не столько детское переживание, сколько детское восприятие, воплотила его в своём творчестве.

Она слушала дождь и на ритм ударявших о крышу беседки капель укладывала слова. Она вглядывалась в стволы берёз и елей и силилась разгадать какие-то тайны. Так рождались стихи, в которых не встретишь привычных рифм и ритмов, ускользающие, перетекающие из белого в верлибр. Своим стихом, как ей казалось, она пыталась переложить на человеческий язык журчание воды и гудение воздуха.

Зная, что творчество её не просто не принимается большинством как собратьев по перу, так и читательской публики, но зачастую грубо осмеивается, да и сама она остаётся предметом насмешек и колкостей, Ксения Некрасова не обозлилась, не растеряла детской наивности и непосредственности. Помимо всего прочего, стихи её отличает одно удивительное свойство – как бы ни было трудно и тяжело самой поэтессе, ни единая капля горечи или обиды не просочилась в них. Она словно бы однажды определила для себя, что назначение её поэзии быть гимном красоте. И ни разу с тех пор не позволила себе не то, что посчитаться с кем-то из обидчиков и неприятелей, но даже посетовать или поплакаться в стихах.

Яркая образность, индивидуальный стиль, тема приятия жизни и восхищение красотой окружающего мира, последовательность и верность себе в выбранных путях – вот, что, в первую очередь, отличает творчество этой странной, ни на кого не похожей поэтессы, напоминавшей мифическую деву-полудницу, что не заботится о собственной красоте, но с рвением охраняет красоту кругом себя.

Сегодня о Ксении Некрасовой много пишут, недоумевая, почему стихи её по сей день не пользуются народной любовью, и уверяя в то же время, что кажущаяся простота её стихов сложна и не всем доступна. Но пусть и мнимо незамысловатая, поэзия Ксении Некрасовой, осиянная безыскусственностью и самобытным образным видением, едва ли способна привлечь широкого читателя, избалованного изысканностью и совершенством, богатством и щедростью поэзии Золотого и Серебряного веков. Вокруг имени Ксении Некрасовой, интересной, прежде всего, как явление, до сих пор не умолкают споры – можно ли называть её поэтом, владела или нет она поэтическим мастерством. Но то, что она была художником со своим особенным мирочувствованием – это бесспорно.

Творчество Василия Ивановича Белова чрезвычайно созвучно тютчевским строкам:

Истрёпанное, цитированное сотни раз к месту и не к месту четверостишие Ф.И. Тютчева, не утратило, однако, ни пафоса, ни истины. Впрочем, тщетные и злобные в своей тщете попытки понять Россию время от времени предпринимаются, но ничего ровным счётом не проясняют. То, что и двести лет назад в России невозможно было ни понять ничего, ни прояснить, должно бы навести на мысль, что и пытаться не стоит. А заодно уж не стоит прибегать ни к экзальтированным сравнениям с заграницей, ни к наивной вере в существование земель Офирских. Стоит лишь, пожалуй, признать, что российская действительность более любой другой изобилует противоречиями, парадоксами и крайностями. Происходящее в России порой трудно объяснить с рациональной точки зрения, а граждане, населяющие страну, не просто не образуют никакого гражданского общества, но и воспринимают друг друга с недоумением, точно удивляясь самой возможности существования где-то поблизости таких странных, подозрительных, неизвестно откуда взявшихся людишек.

Гоголь в «Тарасе Бульбе» или Чехов в «Злоумышленнике» сталкивают людей, говорящих на одном языке, но не понимающих друг друга. «– И ты не убил тут же на месте его, чёртова сына? – вскрикнул Бульба. – За что же убить?» – отвечает Тарасу Янкель, повествующий о переходе Андрия к полякам и, желая сделать Бульбе приятное, живописующий, каким бравым и богатым стал Андрий. – «Он перешёл по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешёл?»

«– Для чего тебе понадобилась эта гайка? – спрашивает в “Злоумышленнике” судебный следователь мужика Дениса Григорьева. – Гайка-то?.. Мы из гаек грузила делаем… – Кто это – мы? – Мы, народ… Климовские мужики, то есть. – Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать…»

Сегодняшний класс отщепенцев, тех, кто отщепился от единого культурного древа, кто сегодня «страшно далёк от народа», представляет собой нечто среднее между чеховским судебным следователем и гоголевским Янкелем. Кто же в рассказе Чехова злоумышленник? Народ, в лице Дениса Григорьева, разбирающий, по невежеству своему, железную дорогу на грузила? Или образованный класс в лице судебного следователя, не понимающий и презирающий народ?

Вот это презрение к народу, досада, что он не такой, как хотелось бы, и всё делает не так, как надо, помноженная на разрыв со столь любимыми русской культурой Правдой, Добром и Красотой, создают портрет представителя современной «элиты». Перманентного борца за фантомы, производимые собственным воображением и возведённые затем на уровень не просто действительного, но жизненно необходимого. Характер заклинаний приобрели слова «свобода», «тоталитаризм», «честные выборы» и пр., пр., пр. «Элита», с одной стороны, недовольная неподатливостью и непонятливостью народа, с другой, наслаждающаяся чувством собственной значимости, неизбежно вскакивающим на фоне той самой неподатливости и непонятливости, не упускает случая, чтобы не облить народ грязью. СМИ, начиная «жёлтыми» газетами и заканчивая академическими журналами, заходятся в пароксизме элитарного самосознания: «Советское детство, когда родители наказывали за любой пустяк, на который и внимания-то можно не обратить. <���…> Бессмысленная строгость травмировала общество, породив людей, полных желаний и постоянно себя ограничивающих либо дающих им бесконтрольный выход» (МК, 2012, № 26031). «Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе печать крушения Просвещения и Евангелия в России» («Вопросы философии», 1992, № 4). В чём другом, а уж в презрении роднятся и газетное невежество, и академическая высоколобость.