Газета Завтра - Газета Завтра 153 (45 1996)

Затем двое молодых патологоанатомов делают трупу “шор”: вскрывают грудную и брюшную полость и вываливают все внутренности — “органокомплекс” — на своего рода противень. Органы нарезаются тонкими ломтиками, как колбаса. Чтобы можно было видеть все патологии, все изменения. Затем они делают соскобы. Таково задание.

Наконец, они вызывают двух студентов-стажеров и велят им окунуть труп в формалин. Те вскрывают бедренную артерию и под давлением, с помощью некоего подобия велосипедного насоса, накачивают внутрь тела вязкую, одуряюще пахнущую жидкость.

Студенты-медики спускают каталку в мрачный подвал. Формалин нестерпимо ест глаза. Пара зарешеченных ламп излучает желтый, тусклый масляный свет. Борта ванной с формалином, утопленной в пол, выступают на пол-локтя над поверхностью пола. Ванна накрыта тяжелой мраморной плитой. С помощью крана, управляемого электронным пультом с заляпанной клавиатурой, один из них приводит в действие лебедку — тельфер. Из-под плиты показывается прикрепленная к ней, как к столешнице, конструкция, вроде этажерки с пятью полками. Студенты с помощью подошедшего санитара, содрогаясь от отвращения, обматывают труп тряпьем, чтобы грешным делом из клиента не выпала какая-нибудь железа. То, что осталось от дагестанца, укладывают на дырчатую — чтобы стекал формалин — железную полку.

— Да, ты читал о нем в журнале-то? — спрашивает один другого.

— Не-а.

— О-о! — У судмедэкспертов есть специальный журнал, где они записывают причуды неподражаемого стиля окружных “ментовок” в описании трупов. Сначала, надобно знать, принято описывать место, гда труп найден, потом обыкновенно следует описание собственно трупа.

О дагестанце было сказано: “Труп директора ТОО лежал между двух коммерческих киосков. Задний проход был абсолютно завален ящиками. Голова была запрокинута на зад”. Оба давились от смеха. Вдобавок вместо “странгуляционной борозды” в ментовской реляции фигурировала, конечно же, “срангуляционная”.

По прошествии времени труп извлекают из ванной, обмывают водой из шланга, укладывают на железные носилки.

— Есть полтинник? — спрашивает один белобрысый студент другого.

— Ну. — Монета звенит. Одному из них выпадает “решка”. Этот берется за носилки сзади. Их придется тащить вверх по крутой и узкой лестнице из трех пролетов. Именно заднему на грудь, на брюки и ботинки станет стекать жутко пахнущая формалинная жижа пополам с сукровицей. На лифте же формалиненные трупы не навозишься: узок лифт, и не хочется никому ехать с трупом в обнимку.

— Фильмы ужасов — это байда, — бормочет задний у носилок. — Вот тут сутки продежурить — это пусть Хичкок спрячется в голливудскую норку.

Все это видит, знает душа нечаянно погибшего.

Она заглядывает в специальные пластиковые бочки у стен; видит, как по мере надобности туда запускают руку и вытаскивают — печень, сердце, кишки или даже целого бесформенного грудного младенца в формалине. Кафедральные профессора используют все это как лекционный материал. Студенты сдают зачеты по мочеполовой системе и мозгу там, в подвале морга.

Душа усопшего скользит за ними взором — туда, вниз.

Названия человеческих органов они чинно отвечают по-латыни. Мучимые диким запахом морга, отталкивая друг друга локтями, пробиваются к единственному спасительному окну.

К ним подходит санитар Николай и хрипит:

— Не шумели бы, как ботва на сквозняке. Тут мертвые. Это место святое. Себе же под руку говорите. Себе каркаете.

Он прав, Николай.

Вот давешний старик любил своего сына, а тот его затравил.

Вот дагестанец, хозяин двух ларьков возле станции метро “Коломенская”, верил своему другу, а тот навел на него убийц. Как не верить душе в знамения, в “memento mori”?

Последние земные виды скрываются от двух усопших душ, будто заслоняются слюдяной вьюшкой.

Каждый из нас умрет той смертью, о которой знает, но которой ничуть не боится.

Той смертью, которую придумает сам.

— Царствие тебе небесное, земля тебе пухом! — Группа безутешных родственников собралась у колумбария, пьет водку и закусывает. Только что замурована в стену урна с чьим-то прахом… Интересно, догадываются ли эти люди, насколько бессмысленно то, что они говорят? Если Царствие небесное, то при чем здесь земля?

Это наше кладбище. Оно было открыто в 1937 году на шоссе, которое видало уже вереницы кандальников и которому предстояло еще вынести из столицы бесконечные колонны беженцев военной осени 1941 года. Оно до сих пор кажется стоящим где-то на отшибе, хотя расположено почти в центре города, и ночью огни небоскребов и оживленных трасс заливают мертвенным светом его пустынные аллеи.

Раньше власти боялись открывать христианские кладбища в пределах столицы, да и в других городах, боялись крестов на церквах и надгробных памятниках. Множество захоронений было спрятано под асфальт или газоны парков — за исключением, конечно, “красных” пантеонов — на Новодевичьем, Красной Площади. Простые смертные были обязаны хоронить своих покойников за пределами города. Но Москва, расширяясь под напором людских толп, обтекала и старые, и вновь открытые погосты, один за другим превращавшиеся из сельских и пригородных в городские. А люди стремились и стремятся туда уже как в единственное место, открывающее, по их мнению, ворота в загробный мир.

Я иду по кладбищу мимо обгоревших железных ящиков, в которых дотлевают сухие листья, мимо обрубков недоживших до весны тополей, мимо оградок и могил. Придет весна, и все здесь изменится — ржавчину вновь закрасят черной краской, дорожки посыпят песком и свалят на них свежеспиленные березы.

Бледные улыбающиеся тени на черном граните светятся каким-то неземным счастьем. Важные дамы с лицами буфетчиц шаловливо выглядывают из-за мужественных генеральских плеч, чрезвычайно довольные, что нашли последний приют в московской, а не колымской или тайшетской земле. Жестяные звезды на ржавых и пустых пирамидках грустят о том, что были поставлены хозяевами совсем ненадолго — только до наступления эры всеобщего благоденствия. Лилипут-джигит все рвется на своей вздыбленной лошадке вслед за собратом с коробки “Казбека”, грозя кому-то обломком шашки… Но не угнаться ему за ковбоями на мотоциклах, его постамент зарос дикой сиренью, и все давно забыли о победах маршала, на властный бюст которого мраморная девушка роняет осенние гвоздики.

С раннего утра на кладбище тянется народ — кому цветник нужно полить, кому оградку покрасить, кому просто не хватает общения. Люди любят ухаживать за могилками. Для многих пространство внутри ограды до недавнего времени оставалось единственным земельным участком, на котором они чувствовали себя полновластными хозяевами. Страшно подумать, сколько металла, краски, времени и сил уходит на поддержание в порядке этих нехитрых угодий. Безусловно, практическая ценность оградки нулевая — она не остановит ни грабителя, ни собаку, пришедшую полакомиться остатками кулича. Она не остановит и “нового русского”, который вознамерится закопать родственника на свободном месте. Тем более, что для “новорусских” могил нужна площадь в два раза большая, чем для обыкновенных. Организаторы богатых похорон любят выкапывать квадратные ямы, стенки и дно которых выстилают разноцветными тканями. Затем в могиле собирают сложное никелированное сооружение, с помощью которого блестящий гроб калифорнийского ореха ($5.000) медленно и торжественно опускается вниз без всякого участия людей в ватниках и с канатами в руках. Разнообразные удобства, придуманные для “дорогих” покойников и их родственников, можно перечислять часами. Не знаю, что чувствует труп, рядом с которым в гробу установлен, например, магнитофон с аккумулятором. Но, очевидно, родственникам нравится приходить несколько месяцев подряд к могиле и слушать доносящуюся оттуда музыку. Я, безусловно, ценю стремление этих людей к прекрасному. Жаль только, что у них почти нет времени для удовлетворения своих эстетических запросов. Батюшка, которому “новые русские” заказывают отпевание в специально построенном недавно храме, то и дело вздрагивает от трелей сотовых телефонов, которые держат в руках безутешные родственники.