Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Я слеп и счастлив, что не вижу путей, а только слышу в поющей ночи голоса вьюги. Наш маяк пролетариат, но я боюсь, не слишком ли он близко от меня, а ведь нам лететь далеко, в гудящий хаос. Я знаю, что в России, в Европе, на Земле развернулся занавес времен. Великая трагедия! Но является ли пролетариат автором и режиссером или только одним из актеров мирового хора — этого я не знаю. Революционная сущность его духа для меня остается невыясненной и спорной. Расшатаны основы прежней циничной материалистической культуры. К старому нет возврата, в этом высшая радость нашей эпохи, но грядущий мир закрыт пеленою. Беремен ли пролетариат новым сознанием или он является неотделимой составной частью умирающего мира и погибнет, как Самсон под сводами храма? [154] Кн. Судей 16:30. О гибели библейского героя Самсона вместе с филистимлянами, на которых он обрушил стены храма.

Официальный поэт Маяковский уже возгласил нам о земле обетованной. Оказывается, в ней «фешенебельные гостиные» с мягкой мебелью. Бедные! Взлетев, они хотят присесть на облако, успокоиться в каком-нибудь над мирном кресле. «Цель опрокинута!» Но ветер мчит и опрокидывает комфортабельные кресла, не думая о том, кто в них сейчас дремлет. Нет, не учет и расчет несет революция, но новый пафос, новое религиозное сознание, которое пробивается огненным ключом из-под тверди земли. Вы верите, что оно явится в пределах постигаемого вами нового социального строя. Ваша вера, как и всякая, есть «облечение вещей невидимых», один из миллионов путей. А сейчас я гляжу в окно — ночь, черная нераздельная ночь. Ничего не видно, только доносится топот прошедших солдат, да ветер, ветер… И мнится сердцу, — необходимое пепелище — здесь высились города: заводы и академии, храмы и блудилища — ничего нет, только под стонами рыжего светила резвится новое молодое племя, все потерявшее и трижды свободное.

Грядущий человек создаст новое искусство. Предчувствия его сквозят у современных художников. Разве не завертелся в водовороте Скрябин, разве не плыл на своем «пьяном корабле» в эфире мятежный Рембо, разве Пикассо, беспощадно рассекая плоть, не сжимал в своей руке оператора летучее сердце Земли? Мы, художники, раньше всех ослепли, мы первыми сошли с ума. В творческом сне мы видели дальше социолога или историка. Мы создали великое искусство канунов. Но кто угадает, что за нами, чем наш век явится в дивной цепи времен? Рождение и смерть похожи друг на друга. Бабочка, мучительно пытающаяся выйти из кокона, как будто умирает, а агония напоминает роды. Может быть, пыльный исследователь 30-го века напишет: «В начале 20-го столетия, в эпоху войн и революций появились первые предтечи великого восхождения искусства», а, может быть, только вскользь упомянут о «последних эпигонах умиравшей культуры».

Будет ли оно исходить от нас или нет, искусство грядущего будет новым по своей форме. Сущность искусства пребывает неизменной. Никакие перевороты не могут упразднить вечного триединого таинства, из которого исходит творчество. Рождение — любовь — смерть: это непостижимые законы для Сатурна и для тли, для Адама и для последнего человека. Пафос искусства не в костюме, не в быте, не в правах: Соломон, царь Иерусалима, в золотом хитоне, а товарищ Соломон, член районного комитета, — в куцем пиджаке — единой ночью, любя, сжимая тленную плоть, оба соприкасались с Млечным путем и с малой былинкой, в экстазе постигая душу Космоса. Тайна рожденья каждого дня, каждого слова, Вселенной и букашки — не этим ли вдохновлялись творцы Книги Бытия? Но к этому же источнику припадает и новый «усовершенствованный» человек будущего. Только те, кто не видит ни звезд, ни земли, могут думать, что у будущего искусства будет новая, оторванная от прежнего душа. Можно разрушить величественные царства, но нельзя уничтожить маленький знак бесконечности, связующий несуществующее начало с никогда не возможным концом.

Душа искусства вечна, но плоть его рождается, умирает и меняется каждый час. Я уже сказал, что, быть может, мы предчувствуем новые формы. Порой они непонятны толпам, как будто сейчас можно что-либо понять, летя ощупать и уютно обосноваться. «Мудрецы», революционные в политике, в области духа, этики, чувств, искусства глубоко реакционны. Мило занимаются перекрашиванием вывесок теперь, не заглядывая, что там внутри. Галерку в партер, партер на галерку, но забыли (или не могут?) изменить репертуар. Под стихами Маяковского о том, что вместо «небесных сластей» и «бумажных страстей» надо заполучить хороший каравай хлеба и здоровую бабу, — подпишется каждый, слегка отощавший, спекулянт. Из заседаний рождаются только резолюции, искусство же — до и после. А если бы в спальни и в кабинеты революционеров, на заводы и в канцелярии пришли бы апостол Павел и Будда, философ Сковорода или террорист Каляев, они бы объявили всех их — ох! даже самых крайних — «контрреволюционерами». Еще ветер не проник в души. Еще в ямбах восхваляют «коммунистические конвенты» и полагают, что сие — современность.

Лик современности непознаваем, но мы видим тысячи ее ликов. Войны и мятежи, религиозное томление и фантастический атеизм, пренебрежение материальными благами во имя духовных и борьба за благополучие, озверение, взрывы этического исступления — все это ее движущие силы. Мы видим в современном искусстве самые различные устремления, враждебные друг другу. Футуристы тщатся передать движение, один бег, кубисты ищут спокойной монументальности. Маяковский вязнет в низинах натурализма, газеты и фотографии. Супрематисты задыхаются в безвоздушной абстракции. Пикассо утверждает вес и право материи. Андрей Белый весь изошел в холодной духовности и т. д. Новая книга поэта враждует с предыдущей. Ищут путей, чтобы не идти по ним, найдя. Но есть нечто, связующее всех — и это душа современности. Она не в «изме», не в том или ином приеме, она в предчувствии, в томлении, в кружении, в «канунности» дней. Мудрецы объявят: поезд идет туда-то, мы на такой-то станции. А художники — слепые и, следовательно, зрячие — отвечают: все это лишь буйные кануны неведомого завтра. Вы хорошо составили расписание, но вы забыли, что машинист, для того, чтобы понять мудрость сего века, сошел с ума и правит поезд на пляшущие семафоры звезд.

«Нет» — это секира, вихрь, костер. Но стихи о лезвии меча, о пляске ветра, о разливе огня уже таят в себе, пусть в тьме и хаосе, начала всепримиряющей гармонии. У поэта для мира только святое «да». Искусство не может жить отрицанием, обличая, бунтуя, все равно оно оправдывает бытие. Художник всегда утверждает, в мгновенном, преходящем находит вечное. Творения, лишенные этого непреходящего света, звездного семени, мелькают, тонут в днях, как газетная статья или рекламный плакат. Но только временным, меняющимся языком можем мы говорить о заветном и неизменном. Пафос искусства, его душа — от тверди земли и от вселенской, небесной степи, но содержание, образы, формы, ритм — от быта, эпохи, нации. Истинный художник всегда современен, дитя своего века и своего народа. Мирская душа, немая и томящаяся невоплощенными образами, в нем обретает своего первого глашатая. Он не у руля, не над картой, но глядя на яростные годы и на недвижное небо.