Алексей Цветков - Анархия non stop

Программы большинства партий и тем более агитацию большинства кандидатов нельзя всерьез назвать ложью, потому что вас даже не стараются обмануть, вы слышите шум, который ничего конкретного не значит и значить не должен, он должен убаюкать или, наоборот, завести вас до предела, и только.

Шум может облекаться в предельно интеллектуальные формы, не отличаясь при этом от голоса широкой автомобильной улицы. В одном из «нонконформистских» изданий не очень искушенный переводчик в делезовском комментарии к «Анти-Эдипу» допустил досадное недоразумение, дословно перевел как «позиция Юкста» заурядный структуралистский термин, где «юкст» это всего лишь поясняющая приставка. По смыслу такая же дикость, как «позиция Супера», «позиция Ноу» или «позиция Квази». Простим переводчику, Делез автор сложный, но недоразумение имело удивительное продолжение. «Позиция Юкста» загуляла по страницам высокоинтеллектуальных альманахов, по проспектам рефлексирующих художников, по колонкам кураторов в комментариях и обозрениях, ее можно встретить до сих пор. Так простая приставка стала фамилией всем известного, но никогда не существовавшего авторитета. Господин Юкст — его величество Шум. Судьба этого перевода Делеза может служить точной иллюстрацией к его же книге «Капитализм и Шизофрения», где Делез отвечал за капитализм, а за вторую часть — Гваттари.

Революционное представление о творце, отце формы, как о злом, дискредитирует все имена и их уточняющие, зато превозносит глагол, сообщая, что все действия сводятся к одному-единственному действию, отменяющему и разоблачающему злую природу имен. Шум — это сумма всех имен, дающая имя злого узурпатора. Молчание — абсолютный глагол всех глаголов, голос бога.

На первый взгляд, шуму противоположно слово. Заключающее опасную серьезную мысль или образ, слово — поцелуй позволяет нам почувствовать себя одновременно и в этом, и в другом, утопическом, мире. Так считают честные, но близорукие и малорослые рыцари культуры, защитники образцов и канонов. Противопоставлять рынку культуру, а шуму слово — это полумера, оппортунизм. Слово, которому они хотели бы поклоняться, лежит ровно посередине между демонической массой шума и святой невесомостью тишины. Эта тишина не есть безмолвие медитирующего или мертвого, это «исихиа» — противоположный шумовому полюс бытия, к которому шли отшельники Афона, посвященные, дававшие небесной Даме обет неговорения, дервиши, поклявшиеся говорить в сердце своем только с богом, у которого нет переводчиков. Молчание, которому учил зачумленных пуэрториканцев теолог освобождения Иллич. Молчание на допросе, молчание с расплавленным свинцом в горле, молчание, когда тебе предъявляют счет, молчание, когда на тебе выжигают клеймо, подтверждающее твою корректность и коммуникабельность. Молчание — золото посвященных, печать воли, знак качества.

От последовательного интеллигента последовательный революционер отличается тем, что стремится в отрицании шума не к речи, культуре, слову, смыслу. Он хочет гораздо больше и собрался гораздо дальше — к молчанию, к обожению, к абсолюту, к могуществу.

Пропустить мыло через мясорубку, залить этим половину бутылки, вторую половину — бензином, на крайний случай — ацетоном, керосином, спиртом. Бутылку поставить в кипяток на 20—30 минут. Перед употреблением энергично взболтать. Зажигать через открытое горлышко опасно, лучше не полениться и сделать фитиль, вас выручит не гаснущая на ветру охотничья спичка. Метать в цель из толпы через головы впереди идущих. Желательно, чтобы они пели. Налипает на щиты и не гаснет. В больших количествах воспламеняет асфальт. Опробовано в Северной Ирландии, на Корсике, в Афинах, на территории басков. Сотня таких бутылок может освободить вам и вашим друзьям дорогу в историю. Но идти по горящей дороге очень больно. Боль партизана отличается от боли полицейского тем, что ее сложнее терпеть, однако это избранная, а не причиненная боль. Поэтому даже она воспринимается партизаном как награда. Первый дар, знак отличия. Джинн из бутылки.

Как такое можно перевести? Крещение кровью. Своей и чужой. Причащение кровью. Другого перевода для своих не требуется. Все, что я сейчас пишу, — это в некотором смысле перевод с языка партизан, посему неибежны недоразумения. То, что газеты называют террором, — это чаще всего и есть моменты адекватности, уместности для такого языка, моменты обнажения, моменты вызова закону, моменты сопротивления без правил. Газеты пишут о жерт­вах, но если газетчики, однажды забыв о своем подлом долге, займутся буквальным анализом, вы прочтете о том, что любое отдельно взятое государство в мире обрекло на смерть и искалечило больше людей, чем все «террористические» группы, вместе взятые.

И крещению, и причастию, и уж тем более обнажению предшествует воплощенный образ, предваряющий их.

Когда автобус окружили и кровь, их общая кровь, была всюду: на стенах, на сиденьях, на бинтах, на резиновом полу, — он, последний, взял из рук мертвого «заложника» пластиковую бутылку с недопитой минеральной водой, выжал туда немного крови с порезанных стеклом пальцев, взял этими же пальцами еще чьей-то несколько капель, подумав мельком, что это кровь мертвых, взболтал в бутылке коктейль, сделал несколько вольных больших глотков, потом полил себе голову. Прикосновение губами к источнику. Освежающий финальный душ. И тут ворвалось с дребезгом спецподразделение, сразу с трех сторон, он и не собирался стрелять, уже достаточно сегодня стрелял, но он не желал отдавать оружия, впрочем, ведь никого из «заложников» уже нельзя было освободить. «Заложники», — думал он, получая свои пули, так и не успев в сумраке разделить спецподразделение на отдельные антропоморфные фигуры. «Заложниками их сделали задолго до нашей акции, мы всего лишь обнаружили, сделали очевидным их позорное положение, но вот можно ли было относиться к ним, как к живым, где граница жизни, почему государство защищает трупы?» — спрашивал он себя в автобусе, полном тел, похожих на лопнувшие, перезревшие плоды. Справшивал, пока сердце, излеченное пулей, не получило ответ.

При строительстве баррикад или защите своей крепости, если это случается не на съемочной площадке, между людьми завязываются невербальные связи, первый опыт высокого единства и согласного общения, не требующего обыденной коммуникации. Воздух для дыхания нового коллективного тела.

Но баррикад можно так и не дождаться, и аналогом становится акция так называемой «террористической группы» — коллектива, практикующего тотальную вовлеченность, свойственную для монастырей, сект, орденов и других альтернативных форм организации, полагающихся на невербальное единство участников. «Террорист» преодолевает разрыв между теорией и практикой, для него нет границы между отдыхом, домом, бытом, политикой, публичностью, подпольем, т.е. его поведение не является ролевым, ибо ролевое поведение предполагает как минимум две качественно разные роли. Конфликт — это то, чего «террорист» добивается от ролевых сограждан. Часто «заложники», волею случая вдохнувшие воздуха невербальной коммуникации, испытывают эйфорию, воспринимают «террористов» как освободителей и как умеют идентифицируются с ними. Пресса назвала этот синдром «стокгольмским».