Василий Розанов - Юдаизм. Сахарна

Вот - представление, где еврей синтетически собран, понимая или и не понимая, но чувствуя, что тут — его «я», все, с чем он живет здесь, на земле, что перенесет с собою и за роковую грань гроба, насколько и в той жизни сохранится его «я».

Еще замечательна вера, поверье евреев: что Ангел Иеговы сходит на младенца в момент обрезания и не оставляет его уже до гроба; на верование это давно следовало бы обратить внимание экзегетам Библии, в тексте которой выражение «Ангел Иеговы», как бы играющее в тенях с самым именем «Иегова» и заменяющее временами его, остается темным. Между тем верование евреев, что «обрезание» привлекает, призывает к младенцу, но, конечно, и ко взрослому «обрезанцу» Ангела Иеговы — проливает чрезвычайно много света на существо и миссию последнего. «Пребывает на младенце»... и — трудно представить, где бы иначе, как не в точке же обрезания, он пребывал бы. «Крест на шее» — вот наш теизм; иудейский своеобразный «крест» самим положением своим указывает центр теизма их, как противоположного нашему! «Оскверняет руки! Все — осквернят руки:». И этим до того пропитан юдаизм, что чувство к еврею всякого не еврея иначе и ярче и передать нельзя, как словом — «скверна». Мы скверны друг другу: вот суть дела и глубочайшая, чем разность теизма. «Все обрезанные — дети Божии, все не обрезанные — дети диавола», — решил рабби Бехаи. Итог подведен, и он выразителен. Бог... дьявол... да это — полюсы.

Замечалась всегда, отмеченная еще Тацитом, — «odium humani generis» [3] «ненависть к роду человеческому» (лат.). у этого народа и обратно, то же непобедимое разделяющее чувство испытывали к евреям все народы: «Не наше, не наше!» «Не мы, не мы!». Какую бы взять параллель этого взаимного гнушения?

«— Не люблю я этих галушек, — сказал пан-отец, — никакого вкуса нет. — И положил ложку» (Гоголь, «Страшная месть»),

«— Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, — подумал про себя Данило. — Отчего же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь, что вкусу нет в галушках ? Худо сделаны, что ли? А брезгать ими нечего: это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.

Ни слова отец: замолчал и пан Данило.

Подали жареного кабана с капустою и сливами.

-- Я не люблю свинины! - сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.

-- Для чего не любишь свинины? — сказал Данило. — Одни турки и жиды не едят свинины.

Еще суровее нахмурился отец.

Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него за пазухой, какую-то черную воду » («Страшная месть», глава 4). Читатель будет сейчас смеяться над нами, и сближением, какое мы хотим сделать. Сюжет повести «Страшная месть» — чудовищен: ничего подобного просто не могло прийти в голову Пушкину, Кольцову, Толстому. Перо этих авторов не заиграло бы никогда над этим сюжетом, даже если бы этим писателям, в каком-нибудь случайном разговоре друзей, был сообщен подобный рассказ. Воображение странного Гоголя не только взяло его, но и разрисовало в чуднофантастические краски, с каким-то испугом, но и вместе с каким-то влечением. Но вот что еще замечательнее: это вещий инстинкт Гоголя, этого первого мистика в нашей литературе, два раза невольно назвал жидов, жидовское, какую-то черную испиваемую воду, говоря о страшном лице, выведенном в повести. Какая-то тут есть связь; какое-то есть тут родство; что-то тут есть кровное: ибо как для дюжего казака пана Данилы странный отец Катерины, конечно, казался и был «антихристом», так ведь и еврейский раввин, которого мы цитировали, обратно назвал, разумея, конечно, и христиан в числе «необрезанцев»: «они суть сыны дьявола». Данило и раввин сходятся: «взаимно-антибожеское». Если Бог и истинный у одного народа, у другого — непременно диавол.

Если мы обратим внимание на удивительное «зачало» Израиля и его странный «штанд-пункт», тс мы почувствуем где-то, в глубинах души своей, что ведь в самом деле есть что-то общее... ну в испуге и в восклицании Сепфоры и в том жесте ужаса, с которым рисует Гоголь «пана- отца», и при этом упоминает о людях, из коих каждый несет на себе ни для кого непонятную «печать» какого-то брачущегося содержания. Если порой мы присмотримся к фигурке еврея, этой всегда сухощавой, часто сутуловатой, безмерно усталой маленькой фигуре, мы иногда подумаем, по крайней мере изредка: «точно с того света взялся». Во всяком случае, из ряда людей: грек, римлянин, германец, француз, хохол Данила — мы только об одном еврее можем подумать это. Возможность в еврее чего-то потустороннего, «не от сего мира» — удивительно и инстинктивно чувствуется. Но снова, если мы приведем ее в связь со странной операцией, в которую они «рождаются», как мы рождаемся в «крещение», мы заметим, что в ее непостижимости и чудовищном месте печати есть что-то родственное с «потусветностью»; что там, выйдя из халдейского городка Ура и запутавшись между Содомом и Гоморрой, у «дуба Мамвре», они и в самом деле снизошли в какую-то бездну света ли, тьмы ли, зла или добра, но, во всяком случае, от нас, да и от всего мира «по ту сторону».

Странна биография блужданий Авраама, и как, например, поразителен его ползущий шопот: «Вот — я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти: неужели за недостатком пяти, ты истребишь весь город?» (Бытие, глава 18). Никогда еще такой усиленной, тоскливой, утомляющей просьбы не было произнесено: в наших школах дети повторяют ее, за одну форму, как бы «классический пример», вообще просьбы и прошения, и о ком?! Стыдно упомянуть, страшно упомянуть, как страшно и стыдно назвать грех пана — отца Катерины. Но удивление наше возрастает еще более, если мы обратим внимание, что на протяжении целой Библии, где много есть благости, много дружб и вражды, ни разу более не встречается ни такой усиленной просьбы, т. е. такого горячего сближения, как у Авраама с князьями и жителями попаленных городов, и не упоминается вовсе нигде специальной особенности их. Точно «пан-отец, дружащий с турками»... Города были попалены: однако жена Лота обернулась на них да и есть много случаев, в преданиях народных, в религиях древних, где рассказывается, что вот «взглянул... и пал мертв», «прикоснулся и пал мертв». Да в самой же Библии, в двух местах, есть подобные рассказы: это — когда Онан совершил свой проступок, то «пал бездыханен на землю», и еще, когда везли Ковчег Завета, и колесница покачнулась, то некто «дотронулся до ковчега, чтобы поддержать его, но в ту же секунду пал мертвым на землю». Города, с которыми дружит «зачаток Израиля», «корень Израиля» — тоже «пали бездыханными на землю», ну, пали в грехах, пали от «черной водицы», которую они испивали, но это испивание не оттолкнуло от них Авраама, и это есть все, на что мы обращаем здесь внимание. Но разберем внимательнее просьбу Авраама. Может быть — это только милосердие? Нет. «И сказал Авраам царю содомскому: поднимаю руку мою к Господу Богу Всевышнему, Владыке неба и земли, что даже нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего» (Бытие, глава 14). Это Авраам отказывается от награды, вернув отбитые у похитителей- кочевников пожитки содомлян. Во всяком случае — это не вражда, не антагонизм, как с кочевым племенем, у которого отняты назад вещи. Да кто он, сам Авраам, т. е. под углом внимания к точке обрезания?! Сара — сестра ему, пусть не единоутробная, но едино- кровная: и тут есть, хоть не в таком сгущении, частица сюжета, занявшего Гоголя.