Михаил Ходорковский - Постчеловечество

На протяжении нескольких столетий западные социальные философы мечтали об обществе, основными местами которого выступали бы равенство и свобода. Обе эти ценности чистились среди фундаментальных основ христианской традиции, с которой идентифицировали себя европейцы, — и это казалось вполне естественным. С одной стороны, религия, претендующая на универсальный характер, не могла не проповедовать равенство своих адептов — пусть даже такое ограниченное, как равенство перед лицом Всевышнего («Нет предо мною ни Эллина, ни иудея» — говорит Иисус; [2] Ап. Павел. Послание к галатам, 3, 28. Ветхий Завет рассказывает, что человек был создан Господом одним и единственным — прежде всего для того, чтобы показать, как приятно Ему «единство среди множества». [3] См.: St. Augustinus. De civitate Dei, XII, 21. С другой стороны, сама идея грехопадения — как и вся моральная доктрина христианства — предполагает за человеком возможность выбора между добром и злом и тем самым утверждает свободу воли, которая лежит в основе всех остальных свобод человека. Таким образом, в рамках христианской традиции удачно соединились идеи равенства и свободы — что и определило способность принявшей эту доктрина цивилизации к быстрому поступательному развитию. Более того; это развитие было тем успешнее, чем жестче церковь была отделена от государства и чем мощнее были ее позиции («подъем христианской церкви [как противовеса мирской власти] — первейший источник свободы на Западе», утверждает Ф. Закария [4] См.: Закария Фарид. Будущее свободы. Нелиберальная демократия в США и за их пределами, Москва: «Ладомир», 2004, с. 20. ).

Однако в XVIII–XIX столетиях западные философы вышли за пределы христианской теории равенства и свободы. Они сочли, что равенство должно распространяться не только на религиозную, но и на социальную сферу, потребовав отмены сословий; и что свобода должна доминировать также и в политической области — вплоть до свободы выбора не только веры, но и правительства. Справедливости ради нужно заметить, что истоки этих представлений вполне могут быть обнаружены у святых отцов западной церкви. Так, например, в начале XIII века св. Фома Аквинский говорил о том, что подчинение слабого сильным, неизбежное в ходе становления общества, не должно стать базой социального строя и в перспективе будет искоренено; [5] См.: St. Thomas Aquinas. Summa theologiae, Secunda secundae, qu. 61, art. 4. он же настаивал на том, что «если группа свободных людей руководима правителями во имя общего блага всей группы, такое правительство оправданно и справедливо, как отвечающее потребностям людей; если же правительство создается не для общего блага всех, а во имя частного интереса правителя, оно будет несправедливым и извращенным правительством», [6] St. Thomas Aquinas. De regimine principum, I, 1. достойным свержения (эти строки, заметим, писались практически в те самые годы, когда боровшиеся за свои привилегии британские бароны принуждали короля Иоанна подписать Великую хартию вольностей [1215 г.]).

При этом по мере распространения эгалитаристских идей они все больше применялись не только к политической, но и к экономической сфере. И если за судьбы политического равенства можно было «не волноваться» уже к началу XIX века, когда американская и французская революции провозгласили равенство граждан перед законом и объявили народ источником суверенитета, то борьба за экономическое равенство только еще начиналась. Сначала т.н. «утописты» начали рассуждать о некоем идеальном государстве, граждане которого хотя и бедны, но уравнены в экономических правах; затем Ш. Фурье и немецкие коммунисты осудили буржуазное общество как воспроизводящее неравенство, и, наконец, К. Маркс и Ф. Энгельс создали концепцию, согласно которой капиталисты обогащаются за счет эксплуатации рабочих, которые лишены средств производства и потому вынуждены продавать свою рабочую силу. Основной задачей с этого момента провозглашалось устранение этой эксплуатации и тех социальных условий, которые делали ее возможной. Основоположники марксизма — и в этом вряд ли стоит сомневаться — были искренне уверены в осуществимости этой благородной задачи и боролись за ее воплощение в жизнь.

Большинство исследователей — как в прошлом, так и сегодня — полагают, что основой социального (и, в особенности, имущественного, или материального) неравенства выступает классовая структура общества, постоянно воспроизводящаяся и «приписывающая» того или иного человека к исполнению определенного набора социальных функций. Принято считать, что именно деление людей на классы обусловливает несправедливое распределение общественного богатства. Именно поэтому основная часть социальных утопий рисует «справедливое общество» в виде такого, где отсутствует классовое или сословное деление; особенно в этом преуспели классики марксизма, сформулировавшие для обоснования бесклассового характера будущего общества теорию, разделяющую всю историю на «архаический», «экономический» и «коммунистический» периоды — так называемые «общественные формации». [7] Подробнее см.: Иноземцев Владислав. Экономическая общественная формация: границы понятия и значение теории. ПОЛИС. Политические исследования, 1991, № 4, с. 35–46; Иноземцев Владислав. К теории постэкономической общественной формации, Москва: Таурус, Век, 1995, с. 113–137; Иноземцев Владислав. За пределами экономического общества. Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире, Москва: Academia, Наука, 1998.

Предполагалось, что общественные классы стали возникать в тот период, когда начались ослабление и распад связей внутри соседской общины — последней из форм бесклассового общества. С появлением избытка продуктов равное распределение — в лучшем случае учитывавшее физические особенности отдельных членов общины — стало анахронизмом, и изъятие непропорционально большой части благ в пользу некоей группы перестало угрожать выживанию общности как целого. Однако это не было связано с контролем над «средствами производства», о котором К. Маркс, а затем и его последователи говорили как об основном признаке класса. Более верным представляется мнение М. Вебера, который, возражая К. Марксу, отмечал, что главным критерием класса следует считать оформившийся хозяйственный интерес его представителей, а не наличие или отсутствие института собственности на средства производства. [8] См.: Weber Max. Economy and Society, London: Routledge, 1970, vol. 1, p. 183. Интерес этот по необходимости формировался вокруг обладания неким ресурсом или некоей привилегией, которое объединяло представителей доминирующего класса и противопоставляло их остальным членам общества. Характер данного ресурса мог сильно различаться — от предполагаемой близости к «высшим силам», легитимизировавшей жреческое сословие в обществах Древнего Востока, до военной силы, находившейся под управлением военной аристократии римского типа. Неоспоримым выступало только наличие этого ресурса — и контроля над ним.