Анатолий Черняев - 1991 год - Дневник помощника президента СССР

Он не отступил. И на ПБ не раз говорил: отступим -- погубим все дело! И еще круче. "Выбирайте, -- говорил он коллегам, -- но я связал себя с перестройкой лично и политически и не отступлю".

Летом 1987 года в Крыму, когда он работал над своей знаменитой книгой "Перестройка и новое мышление", он мне как-то сказал: "Знаешь, Анатолий... Я пойду далеко, очень далеко. Никто не знает, как далеко я пойду". Меня поразило и вдохновило это признание. И я всегда его вспоминал, наблюдая его дальнейшую деятельность.

Он действительно далеко пошел... Вернее, начатое им дело пошло далеко. Причем с 1988 года все чаще случалось так, что развязанные им процессы опережали его самого. Он все меньше мог контролировать общественные и интеллектуальные силы, которые сам раскрепостил.

Возьмите гласность. Она ведь задумана была как орудие партии для пропаганды идей перестройки, т. е. в старых представлениях -- об "идеологическом обеспечении политики КПСС". Но джинн (если не выскочил сразу) стал вылезать из бутылки. Сам Горбачев не раз негодовал по поводу своеволия печати. Но когда Лигачев и К° предпринимали попытки запихнуть джинна обратно и закупорить бутылку, Горбачев противился. Не давал снимать редакторов газет и исключать из партии авторов статей и передач (тогда еще это было страшное наказание). А когда гласность оборачивалась против перестройки, как в истории со статьей Нины Андреевой, он давал бой. И тем самым еще больше развязывал руки средствам массовой информации.

В результате гласность становилась все более самостоятельным, если не решающим фактором перемен. Освобождала общественное сознание от социалистическо-сталинских стереотипов, а главное, становилась все более критичной по отношению к существующим порядками и к тем, кто стоял на страже этих порядков, -- партийным чиновникам, номенклатуре.

Горбачев сам оказался в сфере воздействия гласности, все чаще признавая ее справедливость. Более того, он все основательнее отстаивал и брал на вооружение ту массированную правдивую информацию, которую несла гласность, превращавшаяся в реальную свободу слова. Он узнавал об обществе, которое начал реформировать, такое, о чем раньше только подозревал. А главное, не мог не считаться с тем, что наиболее интеллигентная часть общества и самой партии, которая ранее сочувствовала и даже поддерживала диссидентство, идеологически уже перестроилась. И именно она выступала главной, если не единственной, опорой лично Горбачева.

Словом, Горбачев сам вынужден был меняться в атмосфере, освобожденной от жестокого идеологического плена.

Значит, лидерство его в этой сфере можно оценить как импульс, последствия которого он не вполне предвидел, но которые он имел мужество признать и защищать, следуя своему принципу нравственности в политике.

Возьмем более сложную проблему лидерства -- отношения Горбачева с партией.

В "лучших" ленинско-сталинских традициях Горбачев с самого начала провозгласил партию авангардом перестройки. И если возможно было бы подсчитать процент времени, нервов, усилий, потраченных на то, чтобы этого добиться, то, наверное, будет около 80. Но, поскольку у самого Горбачева менялись представления о сути перестройки и поскольку общество быстро менялось, заглатывая все больше свободы, задача эта оказалась неразрешимой.

Не то чтобы он не принимал в расчет разницу между почти 20-миллионным членским составом КПСС и партийным аппаратом, который фактически олицетворял силу и роль партии, был по существу государственной структурой. Он отчетливо видел эту разницу. Но до последнего момента полагал, что в ходе демократизации общества коммунисты изберут руководителями тех, кто искренне станет превращать партию в нормальную общественно-политическую организацию, и даже помогут новым гражданским властям научиться править демократически.

Он упорствовал в этом убеждении, несмотря на то что от этапа к этапу в ходе перестройки, от пленума к пленуму ЦК, от выборов к выборам в партийных органах, где только за 1985--1990 годы сменилось три состава секретарей, враждебность номенклатуры к делу перестройки нарастала и становилась все более открытой.

Не убеждало его и то, что бурно пошел процесс отторжения общества от партии, и не только в среде интеллигенции, но и в рабочем классе. Это уже отчетливо проявилось на выборах в народные депутаты СССР весной 1989 года, на первом Съезде народных депутатов. А потом вылилось в требование отмены 6-й статьи Конституции, чему Горбачев долго противился.

...Горбачев учитывал, что номенклатура все наглее действует против него, переходит к прямой персональной критике. И в качестве Председателя Президиума Верховного Совета (с осени 1988 года) он стремился компенсировать потерю влияния в правящем слое партии активностью в государственных инстанциях, настаивая на соблюдении формальных норм демократии. В этом смысле символично, что на первом Съезде народных депутатов (май -- июнь 1989 года) члены Политбюро -- когда-то абсолютная и всесильная высшая власть -сидели не в президиуме Съезда, не на почетном возвышении, а в зале, среди других депутатов. Это поразило общественность больше, чем многое другое на этом уникальном и небывалом у нас форуме.

Именно к этому времени относится крылатая фраза Лигачева из его книги, вышедшей недавно: "Упустили мы Горбачева, просмотрели. Вижу в этом главную свою ошибку!"

Горбачев подтверждал свой дивиз: "Пойду далеко!"

Но почему же он не ушел с поста генсека? Не только я -- многие из его близкого окружения настаивали на этом. Позже довольно зло он отреагировал: "Сначала потому, что хотел реформировать партию и поставить на службу перестройке, а потом -- чтобы держать при себе этого монстра, который, если спустить с цепи, мгновенно разрушил бы все мое дело!"

Какое-то объяснение в этом есть. Но несколько упрощенное. Думаю, что было несколько мотивов:

-- синдром человека, вся политическая жизнь которого и вся карьера были обязаны партии;

-- идеологический мотив: Горбачев долго, до 1992 года, продолжал клясться верностью социалистическому выбору. А значит, нужна была и партия с социалистической доктриной. Никакой другой у нас не было. Я уже не говорю о мифологии, которая срослась с общественным сознанием, что без партии вообще ничего невозможно сделать, немыслимо само существование государства;

-- третий мотив прагматический: реальная, особенно на местах, власть в значительной степени до самого августа 1991 года сохранялась в руках первых секретарей обкомов и райкомов. Отвернуться от них значило бы окончательно утратить важнейшие каналы управляемости обществом. Замены им так и не возникло.

По этим же причинам он не посягнул всерьез на КГБ, на Министерство внутренних дел, на Министерство обороны: там по-прежнему царили партократы самого худшего толка. Он полагал, что эти структуры еще пригодятся (на всякий случай!) -- без силовых опор власть существовать не могла. Потеряв их в августе, он утратил и реальное влияние на ход событий.