Газета Завтра - Газета Завтра 764 (28 2008)

О первом, имея в виду, по сути, всю генерацию, Бондаренко пишет: "Смотря на его фотографии…, я вижу в его глазах блеск русского юродивого, который и хочет сказать тебе всю правду о юродивом, и не может". И чуть ниже: "Это и на самом деле, проза русского юродивого, каждое примечание — в точку, в десятку, каждый монолог — открытие своего мира, каждое слово — мистично".

Всё — образ найден, тема задана, и дальнейшее напоминает мне перебирание четок в теплых, ласковых руках рассказчика — явно не случайного свидетеля и еще более явного со-участника. Впрочем, всегда метафорично мыслящий Проханов называет это особым бондаренковским "мессианством", которое видит в складывании близким другом "рассыпанного мозаичного поля", "сборке фрески", выстраивании "чаши" всей целостности русской литературы второй половины ХХ века.

Сразу же уточню, апеллируя к материалам, опубликованным не так давно в "EХ LIBRIS" на схожую тему, что "юродивых" Бондаренко не следует воспринимать в том смысле, в каком они нам известны по русской житийной литературе, очевидно стеснявшейся (как и большинство из нас в советскую эпоху) безумия юродства, не дававшей внятной разгадки/интерпретации подвига юродивых. Поэтому в данном случае автором подразумевается, как мне представляется, юродство византийское — Христа ради — самый необычный подвиг благочестия в рамках православной традиции, когда удивительным образом, абсолютно естественно для окружающих мирян сочеталась внешняя непристойность и внутренняя святость. Наиболее адекватным такому видению соответствует Олег Григорьев, жизнь которого, словно брутальная версия жития Андрея Царьградского, была наполнена борьбой с демонами и общениями со святыми, получала от них откровения.

Крест свой один не сдержал бы я,

Нести помогают пинками друзья.

Ходить же по водам и небесам,

И то, и другое — умею я сам.

Автор "Поколения одиночек" как никто другой осознает необходимость именно философской рефлексии текстов "юродивых ХХ века", что и делает его книгу уникальной. Ведь в этой достаточно объемной работе поставлен вопрос об одной из наиболее своеобразных черт русской литературы, которой не знала, да и не могла по природе своей знать литература западная, стилистически безукоризненная, но без озарений и погружений в бездну. Отсюда и название книги, которое, учитывая сложный набор подтекстов, следует трактовать в русле национальной традиции и никакой другой. Таким образом, картина русской литературы XX века в избранном в монографии аспекте оказывается во многом сформированной в рамках осмысления православных основ всей предыдущей русской литературы. Во всяком случае, так мне представляется из смысловой доминанты скупых "оговорок" автора о его собственном возвращении к православности, как это часто бывает у русских, через страдание, воспринимаемое в книге и как этическую, так и эстетическую категорию.

Другой, бесспорно, выдающийся юродивый — Эдуард Лимонов, что доказывать из-за тривиальности тезиса мне вряд ли здесь стоит. Да и Кублановский по-своему юродив, юродив в своем косноязычье, которое следует воспринимать как способ активизации скрытых возможностей языка.

Предполагаемых оппонентов Бондаренко, не согласных с важнейшей для него дефиницией данной литературной генерации, отсылаю к толковым, синонимическим и тезаурусным словарям. Семантическое поле "одиночка" в них представлено чрезвычайно широко, особенно его периферийная часть, куда входят такие лексемы, как "изгой", "отшельник", "отщепенец" и др., стилистически маркированные и выступающие в качестве метафорических эквивалентов прямого значения слова.

Вот почему Бондаренко, характеризуя социально-творческое одиночество своих героев, представляет настоящую палитру его возможных вариантов. У Саши Соколова, к примеру, оно принимает вид ухода в "многолетнее одинокое молчание". По Ф. Гиренку, это молчание превращается в наиболее адекватную форму языкового существования человека. Одиночество Анатолия Афанасьева проистекало из-за никому не нужного в последние десятилетия дон-кихотства и, одновременно, из-за непонимания "пассивности людей, целого народа" перед творящей зло криминальной властью. Ему противопоставлен такой крайне редкий ныне в России тип художника, как Петр Краснов, убежденный, наоборот, в том, что "суть любого талантливого художника не в разоблачениях и проклятиях, а в поисках своего художественного, а значит, и Божественного противостояния этому злу по самой природе своей". Не находит родственной души в своей преданности и неистовой вере в старую Москву, в Замоскворечье, поэт Александр Бобров. Прорастает "сквозь асфальт", явно выделяясь на фоне своего поколения, "не похожая ни на последователей Валентина Распутина, ни на последователей Василия Аксенова", женщина "с мужским твердым характером" Вера Галактионова. А Олег Григорьев вообще был изгоем, ибо всю свою столь непродолжительную жизнь оставался человеком, "в котором с предельной обостренностью запечатлелась подростковость тонкого и умного, но люмпенизированного, спившегося, уличного россиянина". Так же редки среди людей бунтари и вольнолюбцы, которых в поколении "детей победы" представлял Леонид Губанов — "варвар русской поэзии". Или вот такой "двойной реквием" по одиночеству в стихах Ивана Жданова: /Когда умирает птица,/ В ней плачет усталая пуля,/ Которая так хотела/ Всего лишь летать, как птица/.

ВЫНУЖДЕННО КОРОТКО- о трепетном, нежном, чутком отношении Бондаренко к своим героям (что считается признаком "вахлачества" в среде либеральных критиков, даже в собственных рафинированно-оскопленных текстах остающихся ощутимо брезгливыми, самодовольными и надменными к тем, о ком пишут). Ко всем им автор книги относится как любящий и глубоко сопереживающий брат, нет, скорее, отец. Кстати, таким был Гоголь для своих героев — даже для Плюшкина, Собакевича и Коробочки, которым всегда был готов протянуть руку, оберечь, спасти. Эту мягкую человечность ныне многие отмечают у когда-то непреклонного, неистового и бесстрашного Бондаренко. Сам это он склонен объяснять и возросшим христианством, и воскресением после клинической смерти, и неожиданно открывшемуся умению радоваться великому чувству сопричастности любого человека с Богом.

Впрочем, последнее обстоятельство вовсе не исключает существование и антигероев у Бондаренко, которые периодически всплывают то там, то здесь на страницах книги. Это, как правило, любители поисков конспирологических и конспироманных смыслов, толкователи канонических текстов массового извода, неспособные увидеть за мелкими и часто бессмысленными сходствами, вызывающими у них восторг, глубинные исторические смыслы. Это иронично названные тем же У. Эко "одержимцы", демонстрирующие невежественно-мистический подход к русской истории, лгущие и меняющие свой облик в угоду разрешенной сверху оппозиционности. Слегка перефразируя парадоксального Нилогова, их можно назвать культуртрегерами, всевозможными конферансье, антрепренерами, герольдами, капельмейстерами и тамбурмажорами западной культурной традиции. Об антигероях своей книги Бондаренко в лучшем случае говорит как о предтечах, к которым он относит писателей вполне приспособленных к образу жизни своих современников, но которые одновременно стремятся "быть выше", проповедуя новые либо пропагандируя еще мало распространенные способы художественного ремесла. Их роль сводится к ускорению внедрения нового, но ускорению, как убедительно показывает Бондаренко, по большей части разрушительному — им не дано никогда придать своему творчеству действительно новое направление, ибо эта миссия возлагается в истории литературы на пророков и юродивых.