Газета Завтра - Газета Завтра 189 (28 1997)

Но это, конечно, ошибка.

Пушкин о Чаадаеве: “Твоя дружба заменила мне счастье, одного тебя может любить холодная душа моя”. (Дневник, 9 апреля 1921 г.)

А.С. Хомяков, славянофил (сороковые годы прошлого столетия): “Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками.

Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце — таковы те качества, которые всех к нему привлекали; но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжелый и невольный сон, он особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал и других побуждал, — тем, что в сгущающемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде”.

Вся жизнь Чаадаева — попытка понять, может быть, то, что понять невозможно или не дано, ясное понимание этого состояния (“смутное чувство, неоформленное понятие… большего мы никогда не добьемся”) и тем не менее — твердость осуществления этой попытки, когда каждый отдельный шаг потрясает всю огромную мощь человеческих идей, простирающихся через все века. Да, этот Чаадаев никак не похож на Чаадаева Розовского и Клейнера, вещуна с указующим перстом.

Больше всего на свете Клейнер любит стихи Давида Самойлова. Они похожи на стихи, которые принято считать хорошими. Очень похожи. Однако зритель даже если и не знает, то всегда чувствует, что автор — наверняка какой-нибудь курзюполог, а может быть, и друг первого президента демократической Курзюпии, а кроме того, еще и ученик Фимы Шварца, переложившего всего “Евгения Онегина” на неприличный лад, и незабвенного Моти Лейбзона. И что, написав эти стихи, он тут же рассказал присутствующим грязный анекдот. Чаадаев не рассказывал анекдотов. Толстой, Чехов, Цветаева, Платонов — тоже.

Розовский переводит Чаадаева, Гончарова, Толстого, Чехова, Шолохова в жанр еврейского анекдота. Пастернак прав: во всех случаях мы имеем дело только с Розовским, следов авторов в его спектаклях нет. Специализация режиссера — производство антисемитов. Розовский горюет, что их так мало, но это связано исключительно со степенью талантливости режиссера, их ровно столько, сколько он произведет. С этой целью сделан и этот нелепый монтаж: нужно создать впечатление, что чаадаевское письмо запрещено из-за апологетики избранного народа. Грубовато.

Но ведь с другой стороны, если это единственное дело, которое хоть как-то, худо-бедно, умеешь делать? Взять того же Чаадаева. Вот говорят, что Достоевский сказал Мелькиору де Вогюэ: “Все мы вышли из гоголевской шинели.” Но де Вогюэ умолчал о Чаадаеве. Гоголь обиделся на Чаадаева, назвавшего его в “Апологии сумасшедшего” скоморохом (в связи с “Ревизором”). Он приходил к Чаадаеву, дремал по обыкновению, а сам все примечал: лысинка на лбу, морщинки по обеим сторонам щек, цвет лица, что называется, геморроидальный, привычка распространять копии собственных писем задолго до отправки их адресату, желание быть полковником и напялить на Россию новую шинель… — Назовем Акакием Акакиевичем. — Про “Апологию” же написал так: “Теперь всякий честный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то городу, в котором он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится всуе”. Де Вогюэ умолчал о Чаадаеве и стал членом-корреспондентом Петербургской Академии наук. Нет, это действительно сложно, проще освоить производство антисемитов, тем более, что это — призвание.

Берман спросил Раппопорта, дружит ли он с математикой. Раппопорт ответил, что в детстве ему нравились задачи-головоломки, и тогда Берман предложил Раппопорту должность начлага. — Но я ничего не понимаю в строительстве. — Будут помощники из заключенных. — А если не смогу, не сумею? — Мне неизвестно, что значат эти слова. Это какие-то умирающие понятия. Сможете, если захотите. Неужели вы не хотите?

Бригада им. тов. Семена Фирина (пом. нач. ГУЛАГа), выступив по указанию совести партии Арона Сольца со встречным планом, завоевала переходящее красное знамя, красивое, плюшевое, с золотистой обшивкой и круглыми кутасами. Два вольных стрелка охраняли знамя, чтобы никто из другой бригады не приходил его трогать.

Мне все же кажется, что постановку такой исторической пьесы Розовский смог бы осилить. Если позволит нравственность.