Валентин Распутин - У нас остается Россия

В крестьянской стране роль женщины, естественно, была не гражданская, не государственная, а семейная, и по складу характера русской женщины - жертвенная. «Но я другому отдана и буду век ему верна» - ее судьба, и от брака по любви, от жизни, от которой она получала, а не отдавала, она чувствовала как бы неудобство, вину, потому что привыкла добиваться благополучия по капле. О своей социальной неразвитости и приниженности она мало подозревала, взяв на себя все домовое строение и не имея времени задуматься о женских правах. Конституцией для нее было Евангелие, социальная справедливость заключалась в понятиях «по-божески» или «не по-божески». Испытывая часто нужду, страдая от самодурства, она находила силу и нравственное равновесие в милосердии, возведя милосердие в первый закон, имеющий внутри страны такое же хождение, как горе. Историк В. О. Ключевский, рассказывая о Юлиании Муромской, жившей в XVII веке и разорившей неудержимой милостью свое крепкое хозяйство до основания, приходит к парадоксальной, но русской, нигде более не сумевшей бы появиться мысли о том, что как для развития медицины нужны больные, так и для добродетельства в Древней Руси нужны были нищие. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет» - и это в характере русской женщины, но основная ее служба была в целительности сердца. Это служба скрепляющего раствора в любой кладке, которая без раствора развалится, и это служба тыла в любом продвижении вперед, которое без тыла провалится. Жертвенность и целительность сердца были настроением женщины и в просвещенных кругах вплоть до середины и даже за середину XIX века, о чем свидетельствует русская литература, всегда умевшая чутко уловить внутренние общественные звуки. Ольга Ильинская надеется победить лень Обломова, Вера у Гончарова же в «Обрыве» рассчитывает смягчить губительный нигилизм Марка Волохова, Соня Мармеладова у Достоевского, готовая на все, чтобы спасти от отчаяния Раскольникова, по бескорыстному сложению своей нравственной фигуры достойны памятника; коли и литературным героям дарованы теперь эти почести - чей еще образ мог бы служить указанием на величие женщины!

Но литература не обманывается и сегодня, когда в рассказах Василия Шукшина, в «Воспитании по доктору Споку» Василия Белова, в произведениях многих и многих наших современников говорит о трагическом надломе женщины, который пришелся на ее сердце.

Смысл всяких потрясений за последние века заключается в жажде требовать и брать силой после того, как начинают давать, в неумении удовлетвориться необходимым и нежелании отдавать труды, чтобы безболезненно осваивать достигнутые свободы, прежде чем добиваться новых, в буйной страсти к полной развязности, к языку ультиматумов и бомб. Словно бешенством заболевает общество и, пока не перебесится, пока не нанесет себе страшного урона, не захочет принять никаких уступок, уступки лишь разжигают его ярость, а захватив в конце концов все, удовлетворив свою страсть, когда наступает время созидания, оказывается неспособно к нему и небрежно.

Русская женщина включилась в активную борьбу за эмансипацию уже после того, как получила возможность учиться в университете и играть подобающую ей роль в обществе как гражданской службой, так и культурной деятельностью. Просветительским и прочим женским кружкам, хоть и заведениям по типу Веры Павловны из романа «Что делать?», никто не препятствовал, и они появлялись во множестве и в столицах, и в провинции. Из своего общественного сокрытия и «темного царства» женщина всюду выходила на вид, стеснительно оглаживая свою фигуру, которая после вечного прозябания в «темном царстве» казалась ей излишне приземистой, а оркестры и речи уже торопили ее на площади.

Это был соблазн такой страсти, какой женщина никогда не испытывала даже в самых темных уголках своей души; это был экстаз, и непорочное зачатие от духа, объявленного властителем дум Писаревым с предельной откровенностью: «Все, что может быть разрушено, должно быть разрушено». Едва ли подозревала женщина, надрывая горло в требованиях, что и ей предназначено войти в это «все».

В конце концов ведь и Софья Перовская с Верой Засулич - тоже жертвенность, которую мы ставим женщине в заслугу, только с того конца, который подхвачен писаревским духом.

* * *

Когда-нибудь, будем надеяться, явится женщина-писательница, которая вслед за Лухмановой изнутри больного вопроса скажет о происшедших в женщине переменах и назовет их собственными именами. Хотелось бы, чтобы это «когда-нибудь» не затянулось: сама женщина жаждет правды о себе и вожделенно прислушивается к голосам, способным подсказать «блудной дочери» пути возвращения. Раскрепощенная и свободная от старых пут, вышедшая из тесных четырех стен и взошедшая на самые верхи общественной пирамиды, плотной государственной массой шагающая по утрам равноправно с мужчинами в цеха, лаборатории, стройки и учреждения, соперничающая с ним умом и мускулами, громкая, целеустремленная, активная, передовая - она, следовало ожидать, должна быть счастлива: нет ни одного занятия, ни одного мужского подвига, которые бы остались для нее недосягаемыми.

Казалось, и общество должно было выиграть: разве вместе с женщиной, ставшей государственной фигурой, не смягчаются в государстве нравы, не исцеляются многие язвы и не утоляются печали? - женщина, взойдя, должна была и милость сердца своего вознести на государственный уровень.

Но этого можно было ожидать лишь на механический взгляд; сокрытые общественные законы механику не признают, и на взгляд, проникающий в глубинные процессы, этого ожидать было нельзя.

Перемещение женщины произошло грубо, не обогащающим взаимно женщину и общество подъемом роли, а переменой роли. Здесь не эмансипацию надо винить, а смелость и безоговорочность, с какими она, словно кукуруза, внедрялась. И не цивилизацию, а уродливые односторонние пути, по которым пошла цивилизация. Женщину совратили публичной значительностью и освободили (а потом она и сама себя принялась освобождать) от ее извечной и тихой обязанности культурного укоренения народа; духовность она заменила социальностью, мягкость и проницательность особого женского взгляда - категоричностью, женственность - женоподобием, материнство - болезненным детоношением, расчетливым или горьким, как кукушка, подбрасывая затем птенцов в общие гнезда детских учреждений; семейственность - непрочными связями. И так далее. Она сняла с себя завесу тайны и интимности, растеряла не половой лишь один, не физиологический, а каких-то несказанных звуков и свойств природный магнетизм, вызывавший ее привлекательность. Музыкальное звучание женщины в мире сделалось прерывистым, ее повлекли механические, диссонансные ритмы, «песнь песней» осталась недопетой, переходя постепенно в «плач плачей».