Валентин Распутин - У нас остается Россия

Подняли из укрытия национальную Россию, ограбили и раздели ее донага - вот она, «русская красавица».

И невдомек им, лукавцам (а часто и нам невдомек), что это уже не так, что, не выдержав позора и бесчестья, снова ушла она в укрытие, где не достанут ее грязные руки.

И когда принимаются уверять с наслаждением, что русская литература приказала долго жить, - не там высматривают нашу литературу, не то принимают за нее. Она не может умереть раньше России, ибо, повторю, была не украшением ее, которое можно сорвать, а выговаривающейся духовной судьбой.

Не она умерла, а мертво то, что выдает себя за литературу, - приторная слащавость, вычурная измышленность, пошлость, жестокость, рядящаяся под мужество, физиологическое вылизывание мест, которые положено прятать, -все, чем промышляет чужая мораль и что является объедками с чужого стола. Таким обществом наша литература брезгует, она находится там, где пролегают отечественные и тропы, и вкусы.

Сейчас не требуется писать много. Приходится признать, что читать стали в десятки раз меньше, чем десять лет назад. Это объясняется и бедностью, когда от куска хлеба не удается урвать ни копейки на книги, и дурным качеством навязываемых книг, и невольной виной каждого за попущение злу. Попустила читающая Россия, и теперь, отворачиваясь от лжеучителей, она отвергает и кафедру, к которой они выходили. Кафедра (назовем так литературу) допускала разные мнения, но разноречивость в переломные моменты способна восприниматься только с одним знаком. Чтобы вернуть доверие к литературе (а это пришлось делать и после революции 1917 года), писать надо так, чтобы нельзя было не прочитать, подобно тому как нельзя было не прочитать «Тихий Дон». Наступила пора для русского писателя вновь стать эхом народным и не бывавшее выразить с небывалой силой, в которой будут и боль, и любовь, и прозрение, и обновленный в страданиях человек. К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, - не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовляемый на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту.

Россия - многонациональная страна. Я говорю о русской литературе по праву русского писателя, ни на минуту не забывая при этом, что российские малонациональные, в сравнении с русской, литературы, какую бы роль они на себя ни брали, имеют схожие беды и задачи. Не надо забывать и то, что все революции с чужим душком имеют антинациональную направленность, для России -ступенчатую. Наша нравственная грамота до таких истин не доходит, а грамота политическая и властная во всем мире их скрывает.

Литература может многое, это не раз доказывалось отечественной судьбой. Может - худшее, может - лучшее, в зависимости от того, в чьих она руках. Но у национальной литературы нет и не может быть другого выбора, как до конца служить той земле, которой она была взращена.

1996

Савва Ямщиков: Валентин Григорьевич, мы ровесники, прожили по шесть с половиной десятков. Что в своей жизни писателя, человека, считаете главным? Что несете в душе по сей день?

Валентин Распутин: Наверное, возможность и способность высказываться о том, что сейчас нужно обществу. Видите ли, те больные вопросы, которые как бы витают сегодня в воздухе, никого из нас не минуют. И надо закупориться совершенно, чтобы не понять, чего же ждет от тебя читатель, о чем надо рассказывать. Это не значит, что я всегда непременно поднимал самые важные вопросы. Нет, конечно. Но меня ведь сами обстоятельства заставляли искать ответы на эти вопросы. Скажем, отчуждение в семье, среди самых близких людей, стало ощущаться уже в конце шестидесятых. Исподволь, потихоньку, но оно подготавливалось, и в конце концов трещина все-таки вышла наружу. Мы ведь стали тем, кто мы есть сейчас, только за последние десять-пятнадцать лет. И я рассказал почти что историю нашей семьи, написал свою бабушку. Для меня это было самое главное в «Последнем сроке». Тот язык, которым пишу, он во многом от нее, от бабушки - как же она говорила! Сидеть бы да записывать эти удивительные рассказы, этот язык, техники не было такой, чтобы записывать, но ведь это без техники переливалось... Когда пришло время писать, я воспользовался бабушкиным языком. Да в деревне все так говорили, это был и мой язык. Другое дело, что поначалу я стеснялся его. Ну как же! В город приехал, университет окончил, французских и американских авторов читал, а тут какой-то деревенский язык! И не я один так к нему относился. Потом у Шукшина прочитал, что он тоже стыдился своего языка, когда поступил в институт кинематографии.

С. Я.: Зато Александр Сергеевич, будучи оснащенным и языками, и науками, не стыдился языка Арины Родионовны и переносил его в «Евгения Онегина».

В. Р.: Конечно. Но мы-то из этого языка как бы выбрались, и поначалу именно такое отношение было. Потом я понял, какое это богатство, как повезло и Астафьеву, и Абрамову, и Носову, и Белову, и мне. Понял я прежде всего благодаря этим писателям, потому что они раньше меня начали. Помню, с каким удивлением читал «Привычное дело» - оказывается, можно так писать, как Василий Иванович. «Последний срок» у меня очень легко получился. Летом в деревне народу собиралось много, родственники отовсюду наезжали, негде было приткнуться. Так я в баньке приспособился. Темная, одно окошечко. Поставил ящик, на него газетку, под себя подставил чурку. Так хорошо писалось!

Правда, перед этим была работа, которая мне тяжело далась, потому что хотелось написать так же изысканно, как Бунин, Борис Зайцев. Есть у меня очерк «Вниз и вверх по течению», где герой приезжает на свою родину и видит, чем стало переселение на новые места для его односельчан. Не для села даже, а для деревни в сорок дворов. А все равно тяжело далось. Мы по молодости не сознавали, а для стариков, конечно, трагедия. Я написал об этом, но написал несколько красиво, как бы отстраненно, а недавно взял и переписал этот очерк, с высоты, так сказать, человеческого и писательского опыта.

Не всегда это дается от рождения - замечать мир вокруг себя. Нужно особое зрение. У меня, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать или продолжить наблюдения, расширяя свой художественный мир. Недавно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей родине. Там сначала, после переселения, устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас благополучие редко ведет к нравственности, тем более что и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. А лес рубить - что Божий урожай снимать. И чего ж его не снимать-то? Снимали сколько хотели, планы перевыполняли. Но на человеке это отразилось не лучшим образом. В девяностые годы леспромхоз, разумеется, сгинул. Поселок оказался без работы, без электричества и надежд. И вот все написанное об этом и собранное вместе составило впечатляющую картину. С конца пятидесятых и по сегодняшний день - летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.