Газета Завтра - Газета Завтра 17 (1221 2017)

Сад был тенистый, и в этом саду водились феи. Одну из них звали Ольга Журавлёва. А другая, скромно потупясь, просила называть себя Дондуреем. Станислав Александрович Белковский знал тайну этого сакрального имени. Он знал много о древних богах, в пантеоне которых ему было уготовано почётное место. Он был богом тёмной материи, которая в изобилии водилась в театре на Таганке. Когда в этот театр под бурные аплодисменты вползал краб-отшельник, то всем было ясно, кто этот краб, но никто не решался назвать его имя. Имя же краба было Краб. Это был псевдоним, который взял себе настоящий краб, переводивший священные тексты с древневологодского на древнерязанский.

Станислав Александрович Белковский овладел музыкой этих слов. С их помощью иногда вызывал Шона из небытия. Но тот, наученный горьким опытом, не появлялся. Когда Шон не появлялся, Станислав Александрович Белковский отправлялся на поиски Шона. С чёрного входа он входил в кабинеты вельмож, почивальни королев, в морги и анатомические театры и сам нередко ложился под нож. Когда однажды при вскрытии в нём обнаружили Шона, он не мог дать этому объяснения, и этот случай, описанный Гиппократом, вошёл в анналы античной медицины.

Иногда умопостроения Станислава Александровича Белковского напоминали Коринфскую капитель, где вместо цветов фигурировали банковские счета. Сама колонна, поддерживая и не давая упасть тяжеловесной репутации Александра Глебовича Невзорофа, покоилась своим основанием на животе Ольги Журавлёвой, что не мешало ей танцевать в цирке на канате без страховочной сетки. Но отсутствие сетки под Ольгой Журавлёвой не означало отсутствия сетки, потому что сеткой был Шон. Когда Ольга Журавлёва срывалась с каната и падала, она попадала в Шона и задерживалась в нём. Шон нежно отделял Ольгу Журавлёву от колонны, от Коринфской капители и от Александра Глебовича Невзорофа и уводил её по коврам в опочивальню. Потом он ложился в постель, просил Ольгу Журавлёву сесть у него в изголовье и кончиком мышиного хвостика щекотать ему ноздрю. История их отношений осталась загадкой, и в ней было много белых пятен.

Библиографы Станислава Александровича Белковского, как ни старались, как ни рылись в архивах, как ни расспрашивали современников, так и не могли узнать, что послужило причиной смерти Станислава Александровича Белковского, который и являлся настоящим Шоном, и был найден под утро среди своих пышных перин мёртвым. Его хоронили без почестей, без военного салюта, на маленьком островке Йонагуни, что вблизи Окинавы. На тяжёлом замшелом могильном камне можно было различить полустёртую надпись: "Под камнем сим таится Шон. Он был в постели удушён".

Так окончилась жизнь этого отважного и бескорыстного странника, тень которого с тех пор лежит на западном склоне горы Момотомбо, что в Никарагуа. И тёмными ночами на этом склоне иногда раздаётся печальная песня одинокой, не находящей себе места души.

Владимир Бондаренко

0 о партийности в литературе

Для меня Владимир Ильич Ленин — безусловно, великий русский политик, государственник и революционер ХХ века. Но никто не может объять необъятное.

Величайший политик может не знать высшей математики, плохо разбираться в биологии и даже недопонимать в литературе.

В советское время, когда шла откровенная идеализация Ленина, его объявляли и крупнейшим философом, и теоретиком культуры. В статье "Критические заметки по национальному вопросу" (1913) Ленин теоретически обосновал классовые корни культуры в буржуазном обществе. Владимир Ильич писал: "В каждой национальной культуре есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры… В каждой нации есть также культура буржуазная… притом не в виде только "элементов", а в виде господствующей культуры".

Но так ли это? Неужели не существует единой национальной русской культуры, единой французской, немецкой, китайской? Надо ли и впрямь "взять всю буржуазную культуру", затем её критически переработать и использовать в интересах развития подлинно пролетарской культуры? Так можно и много ценного за бортом оставить.

К прошлому русской культуры как культуры загнивающего капитализма Ленин относился с беспощадной критикой: многое в ней возбуждало его гнев, ненависть и презрение. В статьях кипит возмущение Ленина старой культурой и поднимается вопрос о "партийности литературы". Таких осуждений культуры прошлого у него можно встретить огромное количество.

Я даже принимаю ленинский тезис о той или иной "партийности литературы", но в рамках единой национальной культуры. В конце концов, и все члены тех или иных партий обладают единой национальностью, единым языком, тем или иным полом.

Вот и в культуре, конечно же, могут преобладать те или иные и классовые, и партийные, и национальные, и даже половые интересы, но Александр Пушкин и Марина Цветаева, Владимир Маяковский и Сергей Есенин, Иосиф Бродский и Татьяна Глушкова всё же являются неотъемлемой частью русской национальной культуры. Я не знаю, как определить классовость поэзии Николая Гумилёва и чем она отличается от классовости его советских последователей Владимира Луговского или Николая Тихонова.

Великий русский философ Николай Александрович Бердяев, отмечая ряд привлекательных черт в характере и облике Ленина, в то же время утверждал: "Тип культуры Ленина был невысокий, многое ему было недоступно и неизвестно… Он много читал, много учился, но у него не было обширных знаний, не было большой умственной культуры". Он не был ни профессионалом, ни специалистом в области культуры, его вкусы были типичны для средней русской провинциальной интеллигенции конца ХIХ—начала ХХ веков: демократическая публицистика 60-х—70-х гг., Некрасов и поэты-искровцы, классические русские романисты, любовь к Чернышевскому, Добролюбову, Писареву, живопись русских передвижников и т. п.

По-настоящему любить и понимать искусство ему мешал всё тот же узко-классовый подход абсолютно ко всему и неприятие новых форм. Спасало же его то самое русское природное начало. Не случайно же соорганизатор Октябрьской революции, ближайший его сподвижник Лев Троцкий усматривал в Ленине прежде всего национально-русскую основу: "свободу от рутины и шаблона, от фальши и условности, решимость мысли, отвагу в действии", "страшную" простоту, утилитарность и аскетизм — как "внешнее выражение внутреннего сосредоточения сил для действия", "хозяйскую мужицкую деловитость — только в грандиозном масштабе", "интуицию действия", что "по-русски зовётся сметкой", — "мужицкую сметку, только с высоким потенциалом, развернувшуюся до гениальности" (Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990, с. 234-236). Отсюда и его отношение к "буржуазной культуре" как к ненужной "роскоши", своего рода "барству", отсюда и его сведение культуры к прикладным средствам политики и орудиям пропаганды…