Газета Завтра - Газета Завтра 603 (24 2005)

Наш телефон: (095) 246-00-54;

e-mail: denlit @rol.ru;

электронная версия: http://zavtra.ru/

Главный редактор — Владимир БОНДАРЕНКО.

МОЙ «БЕСТ»ИАРИЙ

Владимир Бондаренко

Владимир Бондаренко

МОЙ «БЕСТ»ИАРИЙ

ОБРЕЧЕННЫЕ НА ВОЙНУ

Есть люди, обреченные на войну своей профессией. Это — военные. Когда войн нет, они жиреют, спиваются, забывают о своем ремесле и проигрывают первое же внезапно выпавшее на их долю сражение. Когда войн нет, нет и военной прозы, сколько бы совещаний военных писателей ни проводили те или иные воспитательные армейские органы.

Есть люди, обреченные на войну роковой случайностью судьбы. Скажем, те же жители Грозного или Гудермеса, как русские так и чечены. Окажись они к началу войны в другом месте и до сих пор знать не знали бы, что такое война. Это жертвы государства, не умеющего защитить своих граждан.

Есть люди, как бы рожденные для войны. В мирное время в мирном месте им тошно и невыносимо скучно жить. Они сами ищут войну. Может быть, их и называют "псами войны". Есть и писатели, понимающие войну, воины в душе. Таков Александр Проханов, "соловей Генерального штаба", таков Эдуард Лимонов. Таким был Николай Гумилёв. Каждый из них сам ищет свою войну, в Абиссинии, в Кампучии или Афганистане, в Сербии или Приднестровье.

Есть люди, идущие на войну, как на работу, ибо другого выхода они для себя не видят. Это тоже жертвы государства. Самое трагическое, на мой взгляд, — это уход на войну ради желания выжить, идти воевать ради обустройства жизни своей и своей семьи. Когда дома нет работы, семья голодает, и крепкие мужики вербуются на войну в Вологде, в Мурманске, в Барнауле. Ибо не в силах смотреть на своих голодных детей, не в силах выносить попреки жены. Они втягиваются в войну, как и в любую другую работу, не волынят, не трусят, но и не рвутся в бой, не лезут под пули. Также и в боевики с другой, чеченской стороны идут иной раз из желания заработать на семью, от полнейшей безработицы и безнадёги. Они тоже жертвы государства.

Владислав Шурыгин в своих рассказах, ныне объединенных под обложкой книги "Письма мёртвого капитана", сводит этих самых разных героев, попавших на чеченское побоище , старается понять каждого из них. Да он и сам той или иной частичкой своей души принадлежит сразу всем четырем категориям персонажей, попавших на сцену этого затянувшегося спектакля. Если бы он был просто воин, солдат, офицер, спецназовец, он, наверное, не смог бы увидеть никакую иную правду, кроме своей боевой правды и такой же правды своих товарищей по оружию. Он и видит эту правду. Колючую, жестокую, он готов сам подставить плечо, сам взять в руки автомат, сесть за руль бэтээра. Но какая-то частичка его ума и таланта всегда, в любом походе, в любом рейде — витает над схваткой, фиксирует приметы иного мира, улавливает бормотание брошенных стариков и женщин, запоминает тон и характер наезжающих из центра комиссий, и даже вслушивается в попрёки , раздающиеся с чужой чеченской стороны. Нет, он не старается понять правду врага. Это путь к поражению. В том числе и творческому. Не старался же Лев Толстой понять правду Наполеона, и даже для позднего Виктора Астафьева с его пацифизмом немцы в романе "Прокляты и убиты" оставались подчёркнуто чужими. В военной прозе, от Ремарка и Хемингуэя, от Толстого и Куприна, всегда господствует правда своего народа, своей религии, своей идеологии. Так и в военных рассказах Владислава Шурыгина мы видим не плакатную верность идеи войны или идеи государства. Кто сейчас разберет, в каком государстве мы живем, и какие идеи защищаем? Но солдаты и офицеры в прозе Шурыгина нутром понимают, что просто уйти нельзя, достигнут и в родной Вологодчине. Они защищают самих себя от зла, наползающего на них. Они узнаваемы теми, кто прошел войну и уцелел и сейчас живет в городах и поселках России. Это первая гарантия того, что книга Шурыгина "Письма мёртвого капитана" будет читаема. Но и к дневниковым, очерковым записям, к хроникальному обзору войны его чеченская проза не сводима.

Может быть, как писатель, Владислав Шурыгин родился именно на войне, осознав, что даже самый блестящий военный очерк не способен передать непостижимую мистику войны, объяснить героику русского солдата. И вот военный журналист Владислав Шурыгин начинает творить свой миф, как какой-нибудь первобытный охотник, переполненный знанием и чувствами. Кто такой его якутский солдат "великий Мганга", общающийся с посланниками Смерти, кто такой его "мертвый капитан" из разведки, пишущий письма неведомо кому, дабы уяснить истину для себя, кто такой кайсяку знаменитого вертолётчика полковника Калинина, словно бы умерший вместе со своим командиром? Это всё мифы войны, становящиеся самой главной её правдой. Физиологическое знание войны и её быта Шурыгин соединяет с мистикой, почёрпнутой из древних книг. Так когда-то молодой Эрнест Хемингуэй из окопных зарисовок испанской войны лепил героев своего романа "По ком звонит колокол", так соединял героику традиций и книжную культуру японский самурай Юсио Мишима, так фиксировали в письмах домой свои первые военные впечатления фронтовые лейтенанты Юрий Бондарев и Владимир Богомолов.

Описывая своих обреченных на войну героев уже в художественной форме Владислав Шурыгин обрекает себя на литературу. Может быть, он ещё и сам недопонимает мистическую значимость выхода своей книги. Он привязал себя к своим героям. Как его же полковник Калинин, опекающий своих вертолетчиков, как начальник разведки Маринин со своими грушниками, он уже отвечает за героев рассказов, за всё фронтовое братство, ожившее в его прозе. Это как бы о нём самом написано : "Капитан был романтиком. Капитан был рыцарем. Капитан был воином… Капитан во всём пытался найти духовность, даже на этой страшной, бессмысленной войне…"

И продолжу я, капитан Владислав Шурыгин уже не сможет замыкаться лишь в мире своих очерков, бесед и репортажей. В том, что заполняет жизнь военного журналиста под самую завязку. Война была для капитана Шурыгина ещё и возможностью художественно познать неведомый ему мир. Он сам открывал в рассказах новое для себя неожиданное понимание человека на войне. Конечно, он описывал приметы своих знакомых, детали абсолютно точно срисованного мира войны, но это всё знание достоверности перетекало уже в метафизическое постижение жизни. Читая свои же рассказы он сам как бы впервые встречался со своими героями. Прототипы из рассказов легко узнавали себя, но лишь по срисованным с фотографической точностью каким-нибудь шрамам, ранениям или этнографическим приметам. Но были ли они теми самыми извечными мифическими образами, воинами, чьи следы запечатлены и в кельтских сказаниях, и в исландских сагах, и в древнерусских былинах?