Газета Завтра - Газета Завтра 592 (13 2005)

"Осенним утром молодой мужик Панкрат, одетый по-дорожному, стоял среди избы и мял в руках шапку. Минута была торжественная. Один он сын у отца. Земля, сколько есть, — вся она у них в куче, делить было не с кем. Но нужда нынче ходит по миру зоркая да прыткая, настигла и их. Голодный год — не тетка родная.

Как на икону, воззрились на Панкрата старики — отец и мать. Глаз не может оторвать от мужа беременная молодуха. Переполненная горем, стоит она боком к печке, морщит переносье и готова взвыть.

А за спиной Панкрата, вздыхая и охая на все лады, толпится народ: старухи, старики, бабы с ребятами. Уходил человек степенный, непьющий, до всех уважительный, и на него сыпались всякие просьбы и наказы.

— Так и скажи им, коли увидишь, — стучала о пол старая, сгорбленная Фетинья Рыбкина и вся тряслась.— Дети они мне, а прокляну хуже бусурманов! Родительницу забыли, подлые. Умирай, старая, помощи ожидаючи!

— Рожоный мой, опиши! — слезливо встревала вдова Козлиха, темная, высохшая, будто щепка. — Поразузнай в городу и опиши... Может, в спитательный, альбо в ученье какое, хоть двоих-то... вот этих бы хоть...

И она, придерживая одной рукой грудного, другой выталкивала двоих малолетков из тройки окружавших ее.

— Разыщи, Панкратьюшко, Ванюшку-то моего! — нараспев голосила белобрысая баба, на один глаз кривая и длинная, как жердина. — Где он там... Штой-то, Го-осподи! Хоть бы весточку, слово бы хоть, и то дорого... — И она, умолкнув, изгибалась и хлюпала, утирая ладонями слезы.

А старый батько Панкрата, опоясанный ниже бедер концом мочальной веревки, взъерошенный и весь словно изжеванный, в десятый раз заводил:

— Денежку, сынок, береги... Ой, блюди ее! Гляди вот, какая жизнь-то. Помни же... О себе да о доме мекай... Смысли, говорю, о себе. Нам со старухой потреба малая — по домовине сколотишь, и ладно..."

С ВАЛЕНТИНОМ НАЧАЛИ МЫ С РЕГИСТРАЦИИ. У меня квартира приватизирована, хоть сто человек прописывай. Пока паспорт ходил по милицейским столам, нашли общежитие. ВГИКу принадлежит. Комната на двоих. Тысяча рублей за место в месяц. Вид из окна на гостиницу "Космос". Если ясный день — высотка у Ленинградского вокзала хорошо видна. Колесо обозрения. ВДНХ сияет огнями. Валентина эта московская романтика, конечно, тронула, но не настолько, чтобы он ринулся вкушать ее по московским улицам.

Тем более, что вместе с ним в комнате оказался украинец, мужик лет под сорок. "Газелист". Надежное, деловое соседство. Мужик тоже стал звать Валентина на "Газель", но у моего молодого земляка имелись права только на трактор. К тому же он своим умом сразу решил жить.

Только паспорт с московским штампом получил, попросил меня рассказать, как доехать до пересечения Ярославского шоссе с Кольцевой дорогой. Там биржа труда у обочины и быстрые деньги делаются — узнал от попутчика в поезде "Котлас — Москва". Я его отговаривал, но он хмурился, бычился. Не желал опеки. Мы расстались.

Я просил его почаще звонить. Но он недели на три сразу пропал. В общежитии не ночевал. Я подумал: сгинул. Сожрала парня Москва. Загулял, запил. Обокрали. Убили. Сам кого-нибудь убил. В тюрьме сидит. Сколько таких историй знаю. Беспощадно себя изводил: не соблазняй! Правы были мужики, отцы этих валентинов, что боялись Москвы, сидели на печах, ждали дотаций. Кончились Ломоносовы. Совсем другой народ теперь по нашей земле ходит, как бы даже и не русский вовсе. Ведь даже и "доброго Фили" в чистом виде теперь уже нету, не то чтобы Ломоносова.

И как же я был счастлив, когда Валентин позвонил. Я прямо-таки потребовал явиться на доклад и на обед. Он приехал — голодный, небритый. Рассказал: подрядился рыть пруд на богатой даче. Землекопом в помощь экскаваторщику. До морозов надо было этот пруд выкопать, пленкой обложить и рыбу запустить, чтобы к весне нерестилась. Аванс Валентин получил, что выяснилось после того, как я предложил ему взаймы. Не взял. Это меня еще крепче обнадежило. Не денег жаль. Должника. И он в положение жалкого не попался. Пообедал и опять уехал в свои Снегири пруд копать.

Через две недели объявляется — темный от злости, зубами скрипит. Кинули! Обвалились стенки у пруда, хозяин выгнал без расчета.

По газетному объявлению я его на овощную базу привел, недалеко от дома. На следующее утро Валентин уже там мешки с луком таскал. Расчет — в конце суток. Это ему так понравилось, что он стал в две смены работать. Общага недалеко. Сил хватало. Досыпал в складе на мешках. И через три недели принес мне на хранение 16 тысяч. Худой, измотанный. Сказал, что уходит с базы. Нашел место в службе очистки Яузы. Экскаватор на базе "Беларуся" поставлен на понтон. Бросается якорь и углубляется дно. Грунт из воды, мусор грузится на небольшую баржу. И он, Валентин, на понтоне, как капитан. Права тракториста пригодились.

Так всю зиму он и плавал по незамерзающей Яузе.

Знакомые появились. В гости куда-то ходил. На день рождение. Наверно, и выпивал. Но ко мне являлся всегда как стеклышко. Может, думал я опять же с великой надеждой, он из той породы, в которой пьян да умен — два ума в нем?

На восьмое марта Валентин взял отгул и решил съездить домой, в деревню.

Я увязался за ним. Дедовский дом надо было подготовить к паводку. Снегу нынче — океан. А дом стоит на краю заливного луга.

Ехали в плацкартном по окраинам Москвы. И я как бы в прокручивал кинопленку наоборот. Пытался понять, что чувствовал Валентин, когда этот поезд шел в обратную сторону, в Москву, в неизвестность.

Из Валентина подобных сантиментов не вытянешь. Не опишешь. А вот Ивану Касаткину в его очерке столетней давности повезло больше. Он эти чувства отходника, Панкрата своего, запечатлел убедительно: "Город — вот он! Вдали смутно начали поблескивать огни, широко рассыпанные по горизонту, а над ними, в сумрачном небе, нависла широкая шапка слабого зарева. Вот он, город, где неустанно, дни и ночи, выковываются деньги, горы денег!.. Напряженно вглядываясь туда, Панкрат надбавил шагу, но в душе у него не радость была, а тоска свинцовая. В одном месте дорога преграждалась основательной, в два бруса, изгородью. Панкрат хотел было обойти ее стороной, но, подумав, полез между брусьями.

— Стой, куда тебя прет! — окликнул его из тьмы голос. — Вылезь-ка, эй!

Будто из-под земли вынырнул человек при бляхе и с фонариком в руке.

— А мне бы в город, — недоуменно растаращился Панкрат на человека, вытаскивая застрявшую меж брусьев ногу.

Тот что-то хотел ответить мужику, но только улыбнулся. В то же время вполоборота он прислушивался к быстро нараставшему вдали шуму. Потом он отошел и встал там, за изгородью, навытяжку, держа в руке флажок.

А из-за поворота уже неслись со страшным гулом три огненных глаза, кидавшие себе в подножие яркий сноп света. Не успел Панкрат сообразить что-либо, как трехглазое чудовище, помелькав огнями, с железным гоготом и яростным лязгом промчалось мимо, чеканя утихающее вдали: та-та-та, та-та-та..."