Яков Манн - О любви, которой уже нет

После этого евреи приходили в ОВИР только по вызову, чтобы получить разрешение на выезд или (чаще) отказ, и в большом дворе стало пусто и тихо.

В 88–м году ОВИР работал по–настоящему, было время перестройки и разрешения на выезд получали не единицы, как раньше, а тысячи людей.

Но из моего окна все выглядело как и прежде – безлюдные комнаты, обставленные письменными столами, изредка промелькнет чей–то силуэт и опять никого.

Я вздохнул и отошел от окна. Может и я скоро понесу в ОВИР документы, но раньше надо было решить свои проблемы.

Раздался дверной звонок. Римма стояла у дверей и почему–то смотрела на соседского ребенка, играющего во дворе.

Наш дом, как и многие другие дома, построенные при Австро–Венгерской империи, имел уютный внутренний двор.

Стены дома заросли виноградом, который образовал крышу для двора. Получился очень уютный дворик, где играли дети и сидели на лавках взрослые. Мальчик лет трех деловито загружал машинку песком.

– Посмотри на его голову!

Голос Риммы – всегда такой мелодичный – был резким и тревожным. Я посмотрел. Голова была белой и голой, как лысина у старика.

– Они что его – брили?

Я был озадачен, на стрижку не похоже, а брить–то зачем?

– Я слышала сегодня от нескольких человек, что дети лысеют.

– Как лысеют?

– А вот так: утром встают – а все волосы остаются на подушке.

– Отчего же это?

–Никто не знает, может радиация от Чернобыля, может еще что.

Я почувствовал себя совершенно беспомощным. Год прошел после Чернобыля. Я вспомнил, как на следующий день после аварии, о которой еще не сообщали, я поехал загород на велосипеде по живописному, только что построенному шоссе, любуясь зазеленевшими лугами, которые могли быть радиоактивными. Как на следующий день мы пошли гулять с детьми после только–что выпавшего майского теплого дождя.

Мы так никогда и не узнали насколько радиоактивными были дождевые капли, падающие на нас и на детей с мокрых деревьев.

Я почувствовал прикосновение мягкой и нежной руки. Ее красивые глаза смотрели на меня тревожно и ласково.

– Мы ведь идем гулять, да?

– Конечно.

Прошло больше года с тех пор как я повстречал красивую молоденькую украиночку с ямочками на щеках.

Мы познакомились на свадьбе, играла музыка, мы протанцевали весь вечер. Я пьянел от запаха ее волос, обнимая в танце молодое гибкое тело.

Я знал, что ее дома ждут двое детей, растущих без отца, она знала, что у меня дома двое детей, у которых нет мамы, мы ведь водили детей в один детский сад. И еще мы знали, что нашли друг друга.

За этот год мы пережили Чернобыль, женились, внесли первый взнос за кооперативную квартиру. Мы продолжали жить с родителями, ожидая свою квартиру. Но в то время, когда мы пытались наладить нашу жизнь, все вокруг нас разваливалось.

Пустели магазины, исчезали товары, которые всегда лежали на полках. У домов стояли грузовики, в которые грузили сделанные на заказ огромные ящики – будущие эмигранты отправляли пожитки багажом. И вот теперь новая беда!

Гулять в тот день нам не пришлось. Раздался телефонный звонок.

– Ты слышал что творится?

Голос моей тети был полон тревоги.

– Все убегают из города и увозят детей.

– Убегают?

– Ну да, надо детей спасать, моя знакомая погладила дочку по головке и все волосы в руке остались.

– Но отчего же это?

– Никто не знает, может быть из–за радиации, может какая–то химия. Надо бежать!

– И куда?

– Поехали в Могилев!

Моя тетя на 10 месяцев старше меня. Когда моя мама родила меня, её мама не могла пойти проведать её в родильном доме, потому что не с кем было оставить младенца.

Теперь она живёт в Черновицах, замужем, имеет двух девочек, их–то она и хочет спасать.

– Но никого из наших родственников в Могилеве не осталось, все разъехались.

– Заедем к Зине, у неё хоть тесно, но она не откажет– кузина все–таки.

До Могилева ехать было 4 часа на скором поезде. Выйдя на перрон в Могилеве мы оказались в толпе женщин и детей, только что сошедших с поезда. Поезд тут же тронулся и стал медленно набирать ход.

Во всех его окнах видны были молодые женщины, мелькали детские головки. Женщины стояли не двигаясь, как изваяния, печально глядя на перрон. У меня в голове промелькнуло: «Эвакуация… Как на войне…»

МОГИЛЁВ

Могилёв сильно изменился с тех пор как мы переехали оттуда 20 лет назад. Исчезли биндюжники с телегами, бывшими главным транспортным средством. Былые грунтовые и неровно мощённые улицы, покрытые лошадиным навозом, теперь аккуратно заасфальтированы. Новые большие дома сделали город непохожим на город моего детства.

Это был город, в котором нас не знали. Тут жили мои дедушка и бабушка, но дедушка умер, бабушка жила теперь в Черновицах, в квартире у той самой тети, которая поехала со мной в Могилев. Где–то здесь были одноклассники, соседи, знакомые, но как их найти через 20 лет?

Мы остановились на квартире у родственницы. Я помню их жалкую лачугу, в которой моя прабабушка Эстер жила с дочкой, внучкой и правнуком. Прабабушка прожила там почти до 90 лет.

Теперь они жили в современной красивой квартире, целых две комнаты, в которых совсем не было места для ещё 8–ми человек. Надо было искать квартиру…

Город был переполнен беженцами. Я заходил во дворы частных домов, звонил в двери квартир, все было напрасно.

Во дворе одного частного дома ко мне вышел старый еврей в рваной жилетке. Он живо напомнил мне моего покойного дедушку. Глядя на меня одним глазом и прищурив второй, потягивая папиросу, он поинтересовался:

– Ви кого–то ищите?

– Мне нужно где–то приютить жену с детьми на время, мы беженцы из Черновиц.

– Опять беженцы из Черновиц… – Он выпустил изо рта белый папиросный дым.

– Во время войны румыны высылали евреев из Черновиц к нам в Могилев. Они все спрашивали где у нас «швиц» – так они называли душ. А какой там душ, мы до войны в баню ходили, а в войну и того не было.

Я спросил:

– И долго они у вас жили?

– Да нет, их вскоре в Печору, в лагерь смерти отправили.

– Ясно. Я вообще–то сам из Могилева, уехал отсюда 20 лет назад, у меня тут дедушка жил, Лейбл Горол, не слышали?

Старый еврей подумал, пожевал губами и сказал:

– Знал я твоего деда, хороший был человек. У нас места нету, но ты ищи, ты у себя на родине, парень, ты обязательно найдешь.

РОДИНА

Могилев действительно был моя родина, хотя если родина – мать, то он был моей мачехой.

Здесь лет десяти от роду, идя по улице, я увидел человека громко орущего что–то, в чем я мог разобрать только одно слово: «Жиды!.. жиды!..». Я не поверил своим ушам, я глянул на девочку, идущую мне навстречу с немым вопросом: «Мне это послышалось?» В ответ я наткнулся на взгляд в котором было столько муки и обиды, что я его помню и сегодня, спустя 50 лет.