Коллектив авторов - Журнал «Полдень XXI век»

Поздравляю себя! – написал Иосиф Бродский. – Сколько лет проживу, ничего мне не надо. Сколько лет проживу, столько дам за стакан лимонада.

Получилось – 56. И счетчик сразу раскрутился обратно: вот уже натикал 14 сдачи. Так дешев лимонад. Все литераторы в подлунной завидуют Иосифу Бродскому. Особенно – поэты. Некоторые – до потери лица. Не из-за Нобелевской, конечно, куда она денется – и не нужна на фиг. А – как свалил. По-быстрому. По-американски. Успев сказать, что нельзя его больше любить, – и не дав ответить. А также никому не доставив долгожданного праздника носоглотки – с улыбкой искреннего прискорбия вздохнуть: увы! у нас непобедимых нет! Ушел, как пришел, – последним гением. Что бы ни значило это слово, больше не нужное.

Самое главное – прежде, чем позабыл код доступа к тому участку мозга, где мысль иногда вдруг идет, как игроку – карта, и требует от внутреннего голоса неиспользованных частот. И теперь ему даже юбилей не страшен. Пускай изучают, на здоровье, – с кем спал и какие применял средства стиля.

Кстати о средствах: он был наш, он писал фантастику. (Между прочим – самую настоящую: «Post aetatem nostram», «Мрамор», «Демократия!») Вот только догмат о множественности миров не был для него лит. приемом: Бродский чувствовал единственность мира как его роковой изъян. И как залог неизбежно горестной участи человека.

Вечно мы ставим на комплексное число вида x + iy – и вечно проигрываем, потому что в реальности – не как в математике – y, увы, всегда = 0, и т. н. мнимая единица (i) не пляшет. Некоторым умам это причиняет боль. Бродский описывал мир как боль и представление. Не как то, что есть. А как то, что нам остается. Если из всего вычесть всё, чего нет, останется только то, что есть, – и это всё. За каждой вещью тянется подобный тени темный след одного из модусов ее небытия.

Я думаю, с Бродским случилось вот что. Всю жизнь он наугад набирал номер Создателя Вселенной. После стотысячного гудка раздался щелчок, и автоответчик сказал: меня нет. А жизнь превратилась в фантастический роман и скоро кончилась.

Как странно – только сейчас вспомнил – первое прочитанное мною (в 1960-м) стихотворение Бродского:

Ему прислали.

Самуил Лурье 24 мая

Вот он, дубок, под самым носом рос. Вон еще один. И еще… Зараза! Синица присел на колени, рукавицей разгреб снег у комля, придирчиво осмотрел узловатый ствол. Столько кругов отмерил… На гору даже лазал, по ту сторону реки ходил – дудки! А тут выскочил за дровишками, сухостоиной разжиться – нате, пожалуйста.

Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг – море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, – кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти – ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.

Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!

Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья – край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю – мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.

Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:

– Вот, – говорит, – машинка…

Синица глянул и вздохнул. Внутри мешанина деталей каких-то, пружинки, планки, патроны из мятых картонных коробок тут же. Все в трухе, в сенном соре, налипшим на смазку.

– Дед! Мне ружье надо, а не конструктор. И не часы настенные с гирьками.

– Ты что! – старик понизил голос. – Это ж «манлихер»! Машина!.. Еще дед мой в гражданскую привез. Вот, гляди, – синий ноготь поскоблил металл, – фирма!..

Синица покрутил в руках ствол с затворной коробкой длиной, наверное, в метр, разглядел замысловатый вензель и цифры: одна тысяча восемьсот девяносто пять.

– Ну, на хера мне эта мухобойка?

– Возьми, – дед погрустнел. – Недорого уступлю. Синица колебался. На оружие груда запчастей и впрямь походила мало. Но был ли у него выбор?

– Тут, поди, и детали-то не все? Растерял, поди, половину?

– Все тут! – заверил дед. – Товарищем Илларионом клянусь! Попасть мне в чистку… Бери!

Синица взял. У себя на заимке при свете лучины, суконным отрезом старой шинели отполировал до зеркального блеска ствол, разложив на тряпице железки, как шаман кости, со всем тщанием отскипидарил каждую вплоть до самого мелкого винтика, за неимением ружейной смазки используя дважды перетопленные куски сала из тушенки.