Фил Найт - Продавец обуви

Это было как дразнящий удар. Просто для того, чтобы привлечь их внимание. Затем мы нанесли левый хук. Мы выпустили рекламный телеролик — историю о маленькой компании в Орегоне, которая ведет борьбу с плохим правительством. Ролик начинался с показа одинокого бегуна на дороге, тогда как глубокий закадровый голос превозносил идеи патриотизма, свободы, американского образа жизни. И борьбы с тиранией. Людей эта реклама серьезно распалила.

Затем мы ударили наотмашь. 29 февраля 1980 года мы подали антимонопольный иск на 25 миллионов долларов в окружной суд США по Южному округу Нью-Йорка, утверждая, что наши конкуренты и соответствующие резиновые компании, прибегнув к закулисной деловой практике, вступили в сговор, чтобы выжать нас из бизнеса.

Мы сидели, откинувшись на спинки стульев, ждали. Мы знали, что это не займет много времени, и действительно, так оно и вышло. Бюрокракен психанул. Выступил с угрозой, что развяжет ядерную войну, что бы это не означало. Это не имело значения. И он сам не имел значения. Его боссы и боссы его боссов больше не хотели этой борьбы. Наши конкуренты и их пособники в правительстве осознали, что недооценили нашу силу воли.

И немедленно выступили инициаторами переговоров о мирном, досудебном соглашении.

День за днем наши юристы обрывали мой телефон. Из какого-то правительственного учреждения, из какой-то юридической конторы, обслуживающей «голубые фишки», из какого-то конференц-зала на Восточном побережье, где они вели переговоры с противоположной стороной, юристы звонили, чтобы обсудить со мной последние незакрепленные, «плавающие» предложения о мировой, и я отвергал их наотмашь.

Однажды юристы сообщили, что мы могли бы урегулировать все дело без промедления и избежав драматических событий в зале суда за кругленькую сумму в 20 миллионов долларов.

«Ни за что», — сказал я.

В другой раз они позвонили и сказали, что мы можем все утрясти за 15 миллионов долларов.

«Не смешите меня», — ответил я.

По мере того как сумма становилась все меньше, я выдержал несколько бесед на повышенных тонах с Хэйесом, Штрассером и своим отцом. Они хотели, чтобы я заключил мировую и покончил с этим делом. «Какая же твоя идеальная сумма?» — спросили они. «Нулевая», — ответил я.

Я не хотел платить ни пенни. Уплата даже одного пенни была бы несправедливостью.

Но Джакуа, кузен Хаузер и Чак, которые все вместе консультировали меня по этому делу, как-то усадили меня за стол, чтобы объяснить, что правительству надо было получить хотя бы что-то, чтобы спасти лицо. Оно не могло покинуть поле сражения с пустыми руками. Когда переговоры окончательно застопорились, я провел с Чаком встречу один на один. Он напомнил мне, что до тех пор, пока эта схватка будет преследовать нас, мы и думать не можем о том, чтобы стать публичной компанией, а если мы не станем публичной компанией, то останется и риск потерять все.

Я стал раздражительным. Я жаловался на отсутствие справедливости. Я говорил о том, чтобы держаться и не сдаваться. Говорил, что, возможно, я вообще никогда не хотел становиться публичной компанией. И вновь я выражал опасение, что превращение «Найк» в публичную компанию изменит ее суть, разрушит ее, передав контроль в чужие руки. Что будет тогда с культурой орегонского трека, к примеру, если она станет предметом для решения голосованием акционеров или же корпоративных рейдерских требований? Мы уже вкусили немного подобного сценария, столкнувшись с небольшой группой облигационеров. Расширяя масштабы и впуская к себе тысячи акционеров, мы столкнемся с ситуацией, которая будет в тысячу раз хуже. Кроме того, я вынести не мог мысли о том, чтобы какой-то титан скупил акции, превратившись в бегемота на правлении директоров. «Я не хочу терять контроль, — сказал я Чаку. — Это вызывает у меня самый большой страх».

«Ну… возможно, есть способ стать публичной компанией, не теряя контроля», — сказал он.

«Что?»

«Ты можешь выпустить два типа акций — класса «А» и класса «Б». Обычные акции класса «Б» будут приобретаться всеми, и каждая такая акция будет означать один голос. Основатели и внутренний круг, а также твои конвертируемые облигационеры получат привилегированные акции класса «А», что даст им право избрания трех четвертей состава совета директоров. Другими словами, ты аккумулируешь огромные суммы денег, ускоришь свой рост, перейдя в режим «турбонаддува», одновременно с гарантией, что контроль остается в твоих руках».

Я взглянул на него, потеряв дар речи. «Мы действительно можем это сделать?»

«Это непросто. Но « Нью-Йорк таймс » и « Вашингтон пост », а также пара других компаний это сделали. Думаю, и ты сможешь».

Может, это не было сатори или кэнсё , но подействовало как мгновенное просветление. В мгновение ока. Прорыв, который я искал долгие годы. «Чак, — сказал я, — это звучит, как будто… ответ есть».

На следующих посиделках «задолицых» я изложил концепцию акций класса «А» и класса «Б», и у всех была одна и та же реакция: наконец-то. Но я предостерег «задолицых»: будет ли это нашим решением или нет, мы должны прямо сейчас сделать что-то, чтобы решить нашу проблему потока наличности раз и навсегда, поскольку наше окошко закрывается. Неожиданно я рассмотрел на горизонте приближение экономического спада. Через полгода, максимум через год. Если мы замешкаемся и попробуем стать публичной компанией позже, рынок оценит нас куда дешевле, чем мы на самом деле стоим. Я попросил проголосовать, подняв руки. Кто за то, чтобы стать публичной компанией… все «за»?

Голосование было единогласным.

Как только мы покончим с нашей затянувшейся холодной войной с конкурентами и федералами, мы инициируем публичное размещение акций.

Весенние цветы уже вовсю цвели, когда наши юристы и правительственные чиновники сошлись на цифре: 9 миллионов долларов. Она по-прежнему казалась слишком большой, но все в один голос убеждали меня заплатить. Согласись на сделку, говорили они. Я потратил час, глядя из окна и все обдумывая. Цветы и календарь подтверждали, что на дворе весна, но в тот день облака плыли на уровне глаз, были такими же грязно-серыми, как вода после мытья посуды, а ветер пронизывающе холодным.

Я застонал. Схватил телефонную трубку и набрал номер Вершкула, который взял на себя роль главного переговорщика. «Давай сделаем это».

Я распорядился, чтобы Кэрол Филдс подготовила чек. Она принесла его мне на подпись. Мы взглянули друг на друга и, разумеется, оба вспомнили о том времени, когда я выписал счет на 1 миллион долларов, покрыть который было нечем. Теперь я выписывал счет на 9 миллионов долларов, и не было никакого шанса на то, что его не обналичат. Я посмотрел на пробел, где должен был поставить свою подпись. «Девять миллионов», — прошептал я. Я все еще помнил, как продал свой «Эм-джи» 1960 года с шинами для гонок и двумя верхними распредвалами за тысячу сто долларов.