Анна Наринская - Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях

Но при всей чудовищной разнице судеб – это схожая восторженно-самокопательная стилистика. Схожее воспитание и схожий тип образованности: Островская не только знала языки, но и была гуманитарно эрудированна и одаренна (что во многом и привлекало к ней таких людей, как Евгений Замятин, Татьяна Гнедич и Анна Ахматова). Схожее женское самолюбование – «я знаю цену себе, я чувствую это по глазам мужчин, по взглядам женщин…», чуть ли не дословно вторя юной Башкирцевой, пишет зрелая Островская.

Но знание о тайной (и куда более обширной и изобретательной, чем просто вынужденное «сотрудничество») деятельности автора превращает этот же текст в роман о любви, самоистязании, предательстве и манипуляции, а его создательницу – даже не просто в литературную героиню, а в один из главных фетишей нарратива XX века. Потому что Софья Казимировна Островская, годами пишущая свой подробный дневник и умалчивающая о главном («Дурное о Т. Г., – записывает она в день ареста Татьяны Гнедич, обвинения против которой во многом опирались на ее донесения. – Говорят, что арестована. Possible »), – это и есть «ненадежный рассказчик», центральная фигура творчества Владимира Набокова, Итало Звево, Кадзуо Исигуро и еще многих, в его самой шокирующей ипостаси.

О том, что Островская завербована и занимается доносительством, догадывались многие, в том числе главный предмет ее «наблюдений» – Ахматова. Переводчица и литературовед Тамара Хмельницкая вспоминает произнесенную еще в середине пятидесятых ахматовскую фразу о «целом кусте людей», который «посадила» Островская. Документально эти подозрения оказались подтверждены в вышедшей двадцать лет назад статье знаменитого «перековавшегося» генерала Олега Калугина, который в середине восьмидесятых годов работал первым заместителем руководителя КГБ Ленинградской области и имел доступ к архиву. Некоторые пассажи из донесений о разговорах и настроениях Ахматовой, приведенных им в статье «Дело КГБ на Анну Ахматову», почти дословно совпадают с записями в дневнике Островской.

Лично Софья Казимировна Островская познакомилась с Анной Ахматовой летом 1944 года на поэтических чтениях в ленинградском Доме писателя. Ахматова тогда только вернулась из эвакуации, Островская только начала оправляться от пережитой блокады, унесшей жизнь ее матери. «Когда чтения закончились и распался президиум и все ряды, занятые публикой, я вдруг решила, что подойду к Ахматовой и что-то ей скажу… Я подошла к ней, сказала: „Мы незнакомы с вами, но я решилась поблагодарить вас за то, что вы вернулись, за то, что вы существуете, пишете, живете“. Она улыбнулась и протянула руку: „Ну, так будем знакомы“, – ответила она».

И даже имея в виду, что сама Островская в этот момент прекрасно понимала, какую роль при Ахматовой ей предстоит играть, эти слова нельзя не считать искренними – еще до всякого знакомства дневник изобилует восторгами и цитатами из стихов. Вообще, с очевидностью отчеты «куда надо» были для нее лишь одним из элементов страстно-сложных и всегда очень важных для нее связей – через четыре месяца после ареста Татьяны Гнедич, произошедшего, повторимся, не без ее участия, она записывает: «Несмотря ни на что, большой человеческой любовью любила меня Т. Г. Часто думаю о ней. Очень жаль: талантлива, даровита, прекрасно образованна. И сама, собственными руками ковала себе гибель. И выковала наконец».

В отношениях с Ахматовой Островская переходила от крайней влюбленности («Со дня моей первой встречи с нею я вспоминала о ней, и много. Я думала о ней, как думают о любимом… Я все время жду ее, вот на этом углу, у того дома, в трамвае, в Летнем саду, на соседней улочке…») до крайнего раздражения («Ахматову в больших дозах иногда не выношу совершенно. Лицемерка, умная, недобрая и поглощенная только и единственно собою»). Подробные донесения она, насколько можно сейчас понять, писала и в том и в другом состоянии души.

Романы с «ненадежным рассказчиком» обычно являют собою слишком сложные построения, чтобы в них была четко выявляемая мораль. Но из дневника Софьи Островской она извлекается довольно просто и даже оказывается почти банальной. Во всяком случае, если читать его «зная».

В душах многих из нас имеются темные стороны, и не бывает такого исторического времени или государственного устройства, которые могли бы их полностью блокировать. Но бывают времена и государственные устройства, когда они оказываются особо востребованными. Жизнь Софьи Казимировны Островской пришлась как раз на такие времена.

Софья Островская, конечно, типичный персонаж Диккенса, как будто прямиком из «Холодного дома». И, например, Владимир Набоков тоже – я потом объясню почему. Это вообще удивительно, как вселенная Диккенса, которого часто воспринимают как писателя сентиментального и даже умиленного, вмещает в себя персонажей «повышенной», скажем так, человеческой сложности. Скажем, меня. И вас.

Мой любимый роман Диккенса – «Крошка Доррит». Там в самом начале кучка путешественников, прибывших с Востока, совсем случайные попутчики (еще, конечно, не знающие, что прошлое увязало их судьбы в роковой узел), томятся в марсельском карантине. Наконец формальности выполнены, можно идти. Все вежливо прощаются, веселый отец семейства (он не был бы таким веселым, если бы знал, что ожидает его семью) выражает надежду, что еще доведется встретиться. Тогда красивая, но отстраненно держащаяся дама (о, какую, какую роль ей предстоит сыграть в жизни этой семьи!) произносит: «Кому суждено встретиться с нами в жизни, с теми мы непременно встретимся, какими бы сложными и далекими путями ни шли они».

И персонажи Диккенса наталкиваются друг на друга постоянно (случайно-роковые встречи в романах Достоевского и в пастернаковском «Докторе Живаго» – лишь осторожно-бледное подобие диккенсовского сада не расходящихся, а, наоборот, сходящихся тропок). Он сводит их на кораблях, на курортах, на горных перевалах, на венецианских каналах, в театрах, в дилижансах, в трактирах, в тюрьмах, в судах, в прихожей ростовщика, в приемной министра. И каждая из этих встреч значительна («и как нам назначено поступить с ними или им с нами, так все и свершится», – заканчивает свою тираду та красивая, но зловещая дама), и каждая подталкивает героев к развязке. Трагической. Счастливой. Иногда (в ранних книгах особенно) – комической. Диккенс создал мир, связанный общим страданьем, общим счастьем и общей тайной, – мир, в котором толпы самых разнокалиберных и не подходящих друг другу людей складываются в роман.

Это волшебство. Для меня Диккенс – одно из самых прямых доказательств того, что настоящее писательство сродни магии. Владимир Набоков считал примерно то же самое. В восторженной лекции о Диккенсе он называет его «чародеем», который умел «не только создавать людей, но и сохранять их живыми в воображении читателя на протяжении долгого романа». И добавляет, что именно поэтому его книги не просто ставят на полку, а читали и читают – «вопреки его приверженности реформам и сентиментальной чуши и театральной чепухе».