Анна Наринская - Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях

Так вот, однажды – лет двадцать, а может больше, назад – один мой друг сошел с ума. Не в смысле буйного помешательства или представления себя Наполеоном, а в смысле тяжелой фиксации на одной и только одной важной для него теме – что, в принципе, доставляло его близким не меньше неудобств, чем если бы он возомнил себя победителем при Бородине. Поскольку в России тюрьма неминуема, говорил он, мы все должны ежедневно и ежечасно себя к ней готовить. То есть в прямом смысле тренироваться – пусть всего лишь на душевном уровне. Варианты и схемы этих тренировок он мог и хотел обсуждать бесконечно.

Нельзя сказать, чтобы тогда – в девяностых – тюрьма для «обычного», не задействованного в криминале человека была чем-то несбыточным. (Да и определить эту задействованность/незадействованность с «официальной» точки зрения тогда было так же невозможно, как сейчас.) Но, безусловно, за прошедшие с тех пор годы этот вечный компонент русской жизни опять пододвинулся к нам очень сильно. И нет, я не утверждаю, что эта теперешняя близость – практическая, типа «сейчас всех сажать станут»: ближе стала не угроза, а дыхание тюрьмы. Но все же давнишнее помешательство моего друга сегодня, наверное, таким бредом бы мне не казалось. И нет, я не утверждаю, что можно хоть как-то проводить параллели между нашими теперешними неприятными ощущениями и убийственно-кровавым опытом сталинизма, я просто говорю: если хоть на минуту допустить для себя возможность такого душевного упражнения, о котором говорил когда-то мой неуравновешенный друг, книга «Папины письма» – это необходимый тренажер.

Так отчасти, конечно, можно расценить любые лагерные воспоминания и вообще любые свидетельства о тех репрессиях, но сила этого сборника в том, что он построен на одном-единственном и при этом сильнейшем чувстве – тоске по своему ребенку. То есть на эмоции знакомой – пусть в зачаточном виде – любому, кто отправлял свою деточку в поездку, в летнюю школу, да и даже на недлинную экскурсию.

«Куда бы я ни посмотрел, о чем бы я ни подумал, все представляется мне мрачным, тревожным, во многом безнадежным, и только мой дом с моими любимыми и дорогими представляется мне ясным и радостным, той звездой, которая освещает путь» (Соловецкий лагерь, 1936 год), «Мой сын, мой Юра – открыточку твою получил; письма буду ждать» (лагерь в Архангельской области, 1938 год), «Большая любовь к тебе, милая моя доченька, уводила меня от окружавшей меня тяжкой действительности» (Волголаг, 1937-й), «Милый сынок Олесик! Напиши мне письмо! Не забывай папу! Не забывай!» (Карлаг, 1937-й).

Голоса 16 отцов, собранные в этой книге (письма дополнены краткими жизнеописаниями авторов и их собственными совершенно прекрасными рисунками), сливаются в хор, с которым читателю совсем легко соотнестись. Потому что это то самое место, на котором совсем нельзя сказать: ну, это не со мной, это не про меня. Все же мы более или менее знаем, как это бывает, – только давайте возведем это чувство в бесконечную степень.

В предисловии писательница Людмила Улицкая пишет, что эта книга свидетельствует: «в планетарной, вселенской борьбе сил света и тьмы побеждает любовь». А историк и сотрудник общества «Мемориал», издавшего «Папины письма», Ирина Щербакова уже более прозаически указывает, что семейные связи хоть и рушились часто под напором террора, но все же оказывались чуть ли не единственной вещью, способной удержать попавшего под маховик репрессий человека на плаву. И действительно, когда заканчиваешь читать «Папины письма» (а точнее, когда заканчиваешь перерабатывать это переживание), сперва накрывает светлое чувство: мол, да, мы были правы, когда считали, что единственное, что держит, единственное, что может спасти там, – это любовь. Но его быстро сменяет другое, ужасное: как мы могли допустить, чтоб то, что случилось с этими людьми, хотя бы отчасти забылось? Как мы допускаем, чтоб сегодня то, что с ними случилось, продолжало размываться, перетолковываться, подвергаться подлым интерпретациям? Я знаю, что это звучит надрывно и прямолинейно. А как этому еще звучать?

Еще письма. Это одна из самых душераздирающих и сильных книг, которые я читала в жизни.

Это совершенно сбивающая с ног книга. И писать про нее страшно – что ни напиши, все будет выглядеть не то чтобы недотягивающим (смешно же рассматривать возможность «дотянуть до Платонова»), а каким-то даже недостойным. Рядом с этими словами слишком очевидной становится «зажеванность», выражаясь по-платоновски, наших слов. А рядом с этой жизнью слишком очевидным и каким-то почти неприличным кажется собственное благополучие. Так что надо было бы ограничиться чем-то вроде простого: обязательно эту книгу прочитайте.

Причем независимо от того, перечитываете ли вы прозу Платонова или (как многие), прочитав когда-то «Котлован» и признавая величие этого писателя, держитесь теперь от его текстов на безопасном расстоянии. В любом случае чтение этих писем – необходимый опыт. Болезненный, отрезвляющий, заставляющий душу работать.

Ну и еще следует добавить, что это превосходно сделанное издание. С умным и полным предисловием Натальи Корниенко и сопровождающими каждое письмо обширными комментариями, дающими этим текстам контекст и рельеф.

Вот главное, собственно, уже сказано – поразительные и пронзительные тексты, профессионально и обдуманно изданные. Но так как эта полоса «Коммерсантъ- Weekend » предполагает высказывания более развернутые – вот отчет сопроводительного и даже дополнительного свойства.

Том начинается 1920 годом – Платонову двадцать один, он заведует литературным отделом воронежской газеты «Красная деревня» и отвечает начинающим авторам, присылающим в газету свои творения. («Ваши стихотворения „Весна“ и „Осень“ для нашей газеты не подходят. Написаны старыми, зажеванными словами на надоевшие, брошенные темы».) Последнее письмо написано в 1950 году – за несколько месяцев до смерти: больной быстро прогрессирующим туберкулезом Платонов обращается к специальному корреспонденту газеты «Правда» Анастасии Шестаковой с просьбой помочь достать дефицитное лекарство, «необходимое для того, чтобы не умереть и жить».

Между этими письмами – встреча с Марией Кашинцевой, ставшей женой Платонова и его страстной любовью на всю жизнь; писательство, о котором он сам замечал: «Это многим может не понравиться. Мне тоже не нравится»; нечастые восторженные оценки и практически беспрерывная травля; знаменитый сталинский отзыв о повести «Усомнившийся Макар»: «Талантливый писатель, но сволочь»; поездки с «писательскими» бригадами в Среднюю Азию; непролазная бедность; бесконечные отказы в самых разных журналах и издательствах; арест в августе 1938-го пятнадцатилетнего сына Платона как члена «контрреволюционной молодежной организации», его «вымоленное» освобождение в 1940-м и смерть от туберкулеза в январе 1943-го; мобилизация, Курская битва и репортажи для «Красной звезды»; рождение в 1945-м дочери Маши; открывшийся туберкулезный процесс, безнадежное лечение.