Андрей Шарый - Дунай: река империй

Алоисван дер Саар. Галац. Литография 1826 года.

По правде говоря, до того как я приобщился к речной истории, почти ничего о местных достопримечательностях вроде порта и металлургического завода не знал, хотя прежде приезжал в Румынию не раз. Смутно помнил только, что в Галаце, кажется, похоронен кавалер петровского ордена Иуды украинский гетман Петр Мазепа, да и его посмертная история вроде бы связана с мрачными приключениями. С одной стороны, нет в этом беды: к чему мне, ответьте, сведения о провинциальном городе в далекой стране? С другой стороны, то же самое можно сказать обо всем румынском Дунае. А Румыния между тем уже полтора столетия – главная дунайская страна, которой единолично или на паях с соседями принадлежит треть великой реки. Но эта треть для многих, едва ли не для всех за румынскими границами, как и во времена Стокера, – сплошное белое, вернее, темное, пропитанное суеверием, предрассудками, незнанием пятно.

Дунай становится румынским, принимая в свое русло приток Неру, в паре десятков километров от Оршовы. Этот город серьезно обижен рекой. В 1970 году в целях строительства международного каскада гидросооружений Оршову целиком затопили – вместе со всеми ее историческими церквями, большими зданиями и маленькими домами, вместе с овинами и сараями, – а взамен на более высоких террасах возвели новый город без особых опознавательных знаков, но под тем же именем, хотя могли дать любое другое, суть бы не изменилась. Между Оршовой и Нерой, у берега речного залива, на щеке похожей на островерхую шапку скалы, высечен анфас мрачный портрет вождя племени даков Децебала, два тысячелетия назад державшего здесь оборону от римских легионов. Румыния встречает путников из чужих миров если и не сурово, то по крайней мере не слишком дружелюбно. Берегом реки вьется, соединяя пропыленные деревушки и села, убитое шоссе, не так давно еще, наверное, покрытое свежим асфальтом, но выглядящее немногим лучше античной дороги. Водное путешествие всяко привлекательнее, потому что Дунай пока не асфальтируют и не мостят.

Заканчивается дунайская Румыния почти через тысячу речных километров, в Сулине, геометрически правильно расчерченном портовом поселке, у восточного предела страны, куда не ведут автотрассы, куда можно добраться только по воде, морем или рекой. Все параллельные Дунаю улицы так и нумеруются: улица 1, улица 2, улица 6. Не Нью-Йорк, но летом живописно: темношляпный маяк, праотец которого еще в XVIII столетии был построен османами, так и просится на магнит для холодильника, а у собора Святого Николая – нарядные зеленые купола. Маленькая Сулина, некогда селение греческих и генуэзских пиратов и рыбаков, формально почти век считалась еще и ориентальной столицей реки. Великие державы делили здесь власть над Истром: с 1856 по 1939 год прямо в дельте размещалась штаб-квартира Европейской дунайской комиссии. За это румынский писатель Жан Барт пышно назвал Сулину Европолисом. В Европолисе теперь проживают три с половиной тысячи душ, здесь отличный дикий пляж, облюбованный нудистами, и знойная тишина. За нулевой километр реки в море тянется бетонное лезвие мола, он помогает изливающемуся в море водному потоку дольше держать талию. Даже Дунай не бесконечен, и после долгого пути из немецкого леса здесь, в румынской топи, у реки наконец иссякают силы. “Когда Дунай теряет свое имя в Черном море, ему около двух месяцев от роду, – подсчитал циничный Милорад Павич. – Вот столько длится его жизнь, правда, говорят, что и в море он течет еще один полный день, со своей рыбой, но без своего имени”.

По дороге из Галаца в соседнюю Брэилу таксист Виорел на ломаном английском развлекал меня серьезным разговором. К концу поездки мы сошлись во мнении о том, что Дунай бесконечно разнообразен и что “Германия – это Германия”, то есть образец жизненного стандарта, до которого не то что Румынии (“без коммунистов нам хорошо, но теперь вечно не хватает денег”), но и почти всей Европе вряд ли дотянуться. В Брэиле Виорел, сославшись на плохое знание города, высадил меня на центральном бульваре под дождем, не довезя туда, куда я просил, при этом слупил за поездку вдвое. “Вот поэтому вы пока и не стали Германией”, – подумал я, но потом, конечно, успокоился. Матей Караджале, автор отличной салонной драмы о нравах бухарестской богемы времен Первой мировой войны, не зря предпослал этому своему эпическому роману, “Короли Старого двора”, высказывание французского политика Раймона Пуанкаре, посетившего Румынию в 1908, кажется, году: “Ну а чего вы хотите? Мы находимся у врат Востока, здесь ко всему нужно относиться легко”. Быстрая попытка изучить набережную Брэилы провалилась: меня согнала с пути свора небезопасного вида бродячих собак, которые казались к тому же невероятно голодными. Пришлось ретироваться к площади Независимости.

Речные красоты Румынии, особенно кущи дунайской дельты, предоставляют безбрежные возможности для поэтических прочтений. Национальный ответ не только болгарской, но и, можно сказать, всей мировой литературе румынская словесность дает как раз в Брэиле. Здесь в 1884 году родился Панаит Истрати, писатель, возведенный евроклассиком Роменом Ролланом в превосходную степень “балканского Горького”. Как и Элиас Канетти, отказавшийся от родной речи в пользу литературной чужой, очарованный галльской магией Истрати сделал языком своего творчества не румынский, а французский. Подобно Канетти, сохранившему о Рущуке лишь детские воспоминания, и Истрати в зрелом возрасте на малую родину не возвращался, зато навсегда обозначил псевдонимом “Истрийский” место своего происхождения. “Я родился на берегах Дуная, в самой дикой, самой живописной его части; все мое детство я провел в непроходимых болотах, – вспоминал Истрати в художественной автобиографии. – Плакучие ивы, болотные птицы, лисы, мириады мошек были моими лучшими друзьями. Чтобы вы могли составить себе отчет о том, с какой страстью я отдавался этой жизни, скажу, что три раза подряд я был оставлен в первом классе школы. Мои учителя ругали меня на все лады и поколачивали. Я не обращал внимания и бежал к моему любимому, прекрасному, таинственному Дунаю”.

Сын прачки и залетного греческого контрабандиста, рисковый малый, присвоивший себе имя реки, Панагис Варламис поднялся к литературным вершинам из самых что ни на есть общественных низов, из босяков, черпая писательский опыт в скитаниях по миру: “Мне было суждено… воспевать судороги голода, холодные ночи, проведенные без крова, под открытым небом, блох, подбираемых со всех скамеек, страдания побежденных жизнью людей. Я испробовал все ремесла, на которые способен человек, вынужденный зарабатывать свой хлеб: …грузчик на вокзалах и в портах, подручный на верфях, лакей в гостиницах, кухонный мальчик в ресторанах, гарсон в пивных, кузнец, землекоп, расклейщик афиш, фигурант цирковых пантомим, тракторист, ученик аптекаря, пильщик, газетный экспедитор, странствующий фотограф и т. д.”. Под воздействием всех этих непростых социальных практик Истрати превратился в коммуниста, принял ленинское учение и приветствовал переворот 1917 года.