Андрей Шарый - Дунай: река империй

Я вроде бы держался бодро, но в каком-то беспокойстве безуспешно искал себе занятие: газетные статьи не лезли в голову, мобильной связи не было, приложения айпада казались надоевшими, не подключались даже наушники смартфона. Я не мог ни на чем сосредоточиться, и дорога, обычно располагающая к размышлениям, лишь рассеивала мысли. Вот старый вагон вдруг заскрежетал всеми своими суставами, судорожно дернулся, остановился, стихла пленная муха, серо-зеленый пейзаж за грязным окном замер, только уходила в непрозрачную даль мутная река да ивы трепетали беззвучно. По непонятной причине дизель простоял не то полчаса, не то дольше – не знаю сколько, хотя я поминутно поглядывал на часы, утратив в этой вагонной консервной банке еще и ощущение времени. Видимо, примерно про это у Блэквуда написано: так Земля движется сквозь космос. Неужели правда, что Дунай – громадная мистическая трещина, прореха, через которую сообщаются разные миры, граница неведомых силовых линий, на которой сталкиваются и приходят в тайное взаимодействие неприродные явления природы?

Дьор в рабочий полдень понедельника встретил меня совершенным и странным безлюдьем. Я, все так же не меряя времени, поболтался по площади Сечени и центральным кварталам города, но любоваться особой конструкцией нарядных угловых балконов с резными наличниками не получалось. Не отпускало вызванное Дунаем смутное чувство неприкаянности (снова и точно такое же чувство я испытал через год, оказавшись в тростниковых плавнях дунайской дельты). Не сверяясь с картой, я выбрел к парку на островке Радо у впадения похожей на изумрудную канаву речки Раба в Мошонский рукав. По пустынным аллеям, мимо стандартного памятника жертвам Первой мировой войны гулял ветер, шевеливший кудри ивовых зарослей. И снова никакого шороха и шума живой зелено-серебристой листвы я не услышал.

В декабре 1905 года в Будапеште с успехом прошла премьера оперетты композитора Йенё Хузки “Гюль-Баба” на темы героического колониального прошлого. Сюжет таков: венгерский юноша Габор вступает в неравное состязание с османским  [55]пашой Али за сердце красавицы Лейлы. На стороне вельможи, как водится, деньги, янычары, власть. На стороне влюбленных интернационалистов, как положено, только сила их чувства да симпатии мудрого старца Гюль-Бабы, лелеющего во дворе будайской мечети дивной красоты розы. Чтобы уберечь от смерти плененного пашой юношу, Гюль-Баба уничтожает свой чудесный сад, а вельможе сообщает: это деяние разгневанного Аллаха. Испуганный Али-паша отступает. Спасенные Габор и Лейла, чьи судьбы отныне и навсегда соединены хитроумным дервишем, в заключительной арии клянутся тяжело больному Гюль-Бабе (в переводе – “отец роз”) ежедневно приносить на его могилу свежие цветы, которые со временем образуют новый сад неземной красоты.

Так гласит легенда. Суфийский проповедник Гюль-Баба – фигура не вымышленная, а историческая, хотя в действительности, как указывают историки, этого странствующего монаха ордена бекташи могли звать Кель-Баба, “лысый отец”. Такое имя лишило бы театральное сказание прелести, а светский Будапешт в начале XX века ценил прелестное: через двести лет после того, как османское владычество стало историей, венгры научились относиться к нему с иронией. Как, впрочем и весь христианский мир: грозная восточная империя стала не пугалом, а миражом, ее дразнили “больным человеком Европы”, и в бывших покоренных султаном городах пафосные песнопения о павших витязях сменились опереточными мотивами. Более того: в конце XIX века венгерский ориенталист и путешественник Арминий Вамбери успешно продвигал концепцию “туранизма”, теорию общего происхождения тюркских и финно-угорских народов. Еще позже, в исторических обстоятельствах межвоенного периода, венгерский туранизм, взятый на вооружение праворадикальными силами, приобрел реакционный характер.

Район Будапешта, в котором расположена гробница дервиша, теперь называется Розовым Холмом. Мощеная брусчаткой улица Гюль-Бабы – кривая, как сабля мамлюка, – круто уходит от набережной Дуная вверх неподалеку от моста Маргит. Дервиш спит вечным сном на улице Мечети, в элегантном восьмигранном тюрбе с зеленоватым куполом и полумесяцем на шпиле. Вокруг мавзолея высажены розовые кусты, сквозь кроны платанов отсюда открывается широкий речной вид. Именно тут до сего дня живут воспоминания Буды о турецком господстве.

Обошедший восточный мир и прославившийся толкованиями Корана суфий Гюль-Баба известен в исламском мире еще и как автор мистических притч и поэм, подписанных именем Митхали. Лучший из дошедших до нас сборников его поэзии носит название “Букет роз”. Уже в очень преклонном возрасте дервиш попал в Буду в обозе султанской армии, но вскоре мудреца настигла смерть. По одной версии, старец погиб при взятии города, по другой – умер во время благодарственного намаза в честь победы над венграми. Кончина проповедника и поэта-мистика превратила его самого в мифическую фигуру, сделала объектом поклонения для правоверных и объектом вдохновения для неверных. Глубоко уважавший мудреца султан в день похорон Гюль-Бабы объявил его святым покровителем города. В 1886 году венгерский живописец Ференц Айзенгут посвятил дервишу масштабное полотно “Смерть Гюль-Бабы”. На картине великий султан горюет над умирающим мудрецом. Габора и Лейлы рядом с ними не заметно.

Армия Сулеймана Великолепного, в пору правления которого Османская империя поднималась в зенит своего европейского могущества, утвердилась в крепости венгерских королей Буде в 1541 году, после недолгой осады утопив в Дунае, если верить летописям, семь тысяч защитников города. Столица Венгрии оставалась под исламской властью почти полтора века. Турецкие источники утверждают: в этот период в Будине, административном центре включавшего в себя обширные придунайские земли эялета  [56], пышнее розовых кустов расцветали науки и ремесла. По своему обыкновению, османы переоборудовали христианские храмы в мечети, подняли рядом с ними минареты, общим числом свыше шестидесяти, открыли общественные бани, школы-медресе, молельные дома и библиотеки. Ничего – кроме одного тюрбе и нескольких многократно перестроенных купален – до наших дней не уцелело, впрочем, султаны не имели обыкновения обременять провинциальные города репрезентативными архитектурными объектами.