Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Не знаю, просто уже не помню, по каким делам ходил я за речку в Касплю-2, как ее все звали. Дело было летом, стояла теплая солнечная погода. Я брел, ни о чем не думая, спускаясь с пригорка, по большаку, или – как звали все центральную улицу Каспли, переходящую с востока на запад, – по улице Советской. Спустившись с пригорка около Пашки Марьенкова – знаменитого на всю Касплю балагура, гармониста и даже артиста смоленского театра, – подошел к стоящим близко к дороге зданиям. С левой стороны была почта, а напротив стояла большая и низкая несуразная хата, в которой до войны размещался райвоенкомат. За этими двумя постройками с юга была речка Каспля с отрывистым берегом, а с севера – высоченная песчаная гора, прозванная Почтовой. Дорога сужалась. Я шел, шлепая босыми ногами по дорожной пыли, когда вдруг у крыльца здания бывшего военкомата (где, как я уже знал, немцы устроили самое страшное заведение – жандармерию) меня окликнул стоявший там жандарм. Я слышал, какие жуткие пытки творят немцы над сельчанами в этой жандармерии, и остановился, подумывая просто дать ребячьего стрекача от столь опасного места.

Немец настойчивее позвал меня подойти к нему. Я увидел, что он стоит не один – перед ним был высокий и стройный наш, советский, военнопленный, одетый в командирскую гимнастерку, брюки, но без головного убора и босиком. Немец, как было видно, что-то нервничал, вертелся. В одной руке он держал большой пистолет, в другой – тонкую плетку, стек, как они называли. Пленный, видя, что я не спешу подойти на зов немца, процедил сквозь зубы: «Пацан, подойди. Иначе он тебя пристрелит». Я свернул с дороги и, дрожа всем телом, подошел к немцу. Это был настоящий жандарм: черный мундир, высокая фуражка, грудь – все было увешено и украшено разными знаками и орденами.

Немец сунул пистолет в свою расстегнутую кобуру, висевшую на животе, переложил хлыст в левую руку и стал мне объяснять, чтобы я зашел в жандармерию и вынес ему оттуда наручники. Это он мне показал свободной от пистолета рукой, обвив своими холеными пальцами запястье. Военнопленный опять тихо, сквозь зубы, сказал: «Пацан, схвати первую попавшуюся железяку и вынеси ему». Я вскочил в здание и замер от страха.

Это была большая пустая хата, посреди которой стоял огромных размеров стол. На нем были разложены самые различные предметы: клещи, кусачки, кольца, зубы, веревки с металлом, петли, ремни, плетки, толстые нагайки, просто металлические прутья, какие-то катки с острыми зубьями, молотки, пилки и многое другое. Я уже знал из рассказов касплян, что это были орудия страшных пыток, которые применялись здесь.

Это была большая пустая хата, посреди которой стоял огромных размеров стол. На нем были разложены самые различные предметы: клещи, кусачки, кольца, зубы, веревки с металлом, петли, ремни, плетки, толстые нагайки, просто металлические прутья, какие-то катки с острыми зубьями, молотки, пилки и многое другое. Я уже знал из рассказов касплян, что это были орудия страшных пыток, которые применялись здесь. Ведь иногда душераздирающие крики несчастных были слышны даже у нас в хате, хотя она и стояла далеко от жандармерии.

Дрожа от страха, с сильно бьющимся в груди сердцем, я схватил близлежащую ко мне железяку и выскочил вон.

Увидев меня, немец пришел в страшную ярость и вырвал у меня из рук, как я понял, ненужную ему вещь. Затем разразился громким криком, опять сунул свой пистолет в кобуру, переложил стек в правую руку и со всего размаха стеганул им меня по плечу и спине. Я взвыл от боли – ведь был одет в одну тонкую рубашонку, как мать говорила, из чертовой кожи. Стоя лицом к немцу и военнопленному, я сквозь залитые слезами глаза увидел, как мелькнула тень военнопленного. Он в два прыжка оказался на обрывистом берегу реки и прыгнул в воду. Немец что-то гаркнул, бросился к берегу реки и стал беспорядочно стрелять вниз из пистолета. Я понял, что свободен, выскочил на дорогу и дал стрекача.

Когда пробегал мимо комендатуры на мост, увидел, как оттуда, на бегу заряжая винтовки, выбегали немцы и бежали к жандармерии. Больничными огородами и кустарниками, ни с кем не встречаясь, я, как угорелый, чуть живой примчался домой. Рассказал все матери, она дала мне пару своих увесистых подзатыльников и отругала, что я вечно где-то шляюсь (хотя в данном случае я бегал по ее поручению). Охая и ахая, она сняла с меня окровавленную рубашку, смазала рубец гусиным салом (это было у нее лекарство от всех болячек и болезней). Плача вместе со мной, уложила в постель. Я проспал до утра, как убитый.

Хотя близко от нас был выкопан колодец, но вода была в нем желтоватая, мы брали ее только для скота и чтобы помыться. А за водой для питья и готовки еды мать ходила довольно далеко – в хороший колодец. Придя однажды от колодца, мать была чем-то напугана и расстроена. По ее словам, бабы у колодца рассказали, что вчера от жандармерии при допросе сбежал советский военнопленный. Немцы знали, что убежать ему помог наш, касплянский пацан. Как бы ни было беды, говорили бабы, если немцы его найдут, прочесывая дома. Тогда уж точно засекут до смерти эти жандармы-живодеры. Мы сидели ни живы ни мертвы. Мать дала мне одеяло и сказала, чтобы я лез на чердак, никуда весь день не выходил, а завтра она меня раненько отправит к бабе Марье – двоюродной сестре моего родного отца Павла – в деревню Горбуны, в 5 км от Каспли.

Стоя лицом к немцу и военнопленному, я сквозь залитые слезами глаза увидел, как мелькнула тень военнопленного. Он в два прыжка оказался на обрывистом берегу реки и прыгнул в воду. Немец что-то гаркнул, бросился к берегу реки и стал беспорядочно стрелять вниз из пистолета. Я понял, что свободен, выскочил на дорогу и дал стрекача.

Рано утром мать разбудила меня и, дав краюху черного липкого хлеба из картошки, отправила задворками к бабке Марье. Бабушку Марью мы все очень любили, она была воплощением доброты и нежности. Ее называли колдуньей. Она лечила односельчан: клала их через порог, обмазывала разным зельем, давала пить такие отвары из трав, что у человека глаза вылезали из орбит, выправляла вывихи – короче, лечила вместо врача. Эта старуха была незаменимым лекарем. Жила она вместе со снохой Варварой – крикухой, которая никогда не говорила тихо, только кричала. У них было двое детей – Санька и Нинка. Они тоже не разговаривали спокойно: или кричали, или дрались.

Так как немцы не собирали никого с лопатами рыть за рекой могилу, мы догадывались, что тому военнопленному повезло, и он сбежал.

С большим трудом, под опекой доброй бабы Марьи я пробыл у них в гостях около четырех дней. Рубец мой помаленьку заживал, благодаря мазям.

Озеро самое широкое в этом месте, тишина, никаких немцев, глушь да безделье быстро поставили меня на ноги, и я запросился домой. «Ну ладно, мой ненаглядный, иди. Ты ведь там самый старший, тебе надо помогать матери по хозяйству, да и за мальцами гляди да гляди». И я отправился в Касплю.