Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

В октябре город перешел на осадное положение. Немец подошел так близко, что нас уже стали обстреливать не только с самолетов, но и из дальнобойных орудий. Но мы еще жили в своей квартире. Наши дома стояли как бы большим квадратом: это наш Банковский переулок, улица Фрунзе и улица Энгельса. Внутри получался двор, а посередине была большая спортивная площадка. Вот там, в закутке от бомбежек, мы и играли. Конечно же, больше всего играли в войну. На всю площадку был выкопан длинный окоп, сверху он был накрыт бревнами в несколько рядов. Из окопа было несколько ходов, чтобы люди в случае бомбежки могли спрятаться. Несмотря на это тревожное время, мы были все-таки детьми, нам хотелось играть, бегать, смеяться.

Я уже писала, что чаще всего мы играли в войну. Никто не хотел быть немцем или шпионом, а все хотели быть красноармейцами и разведчиками. Приходилось бросать жребий, по количеству человек оттачивали тонкие палочки и делили их пополам, и кому доставались длинные, были нашими, советскими, короткая – значит, немец. В тот раз мне не повезло дважды. Во-первых, я была немец, во-вторых, сильно упала и содрала себе кожу на ладонях и коленках, крови было много. Мне сочувствовали, как могли, старались помочь. А один маленький мальчик лет восьми сказал: «Так и надо! Немцев надо уничтожать». Странно, но я на него не обиделась, он был прав.

Незаметно подкралась зима. Мы были к ней не готовы. Я прожила в Севастополе почти всю жизнь, но ни до, ни после такой зимы я не помню – как будто Бог послал нам еще одно испытание. Были жуткие морозы, много снега, и очень долго он не таял. Все побережье в нашей бухте было покрыто льдом. В один из таких дней мой брат (ему было 13 лет) тепло оделся в папины кирзовые ботинки (очень тяжелые сами по себе, они были для него большие), поверх надел тяжелый отцовский бушлат и пошел на пристань проведать своих друзей – моряков-катерников. Он у них был как сын полка. Пристань была обледенелая, не дойдя до катера, он свалился в море. Одежда и ботинки намокли, стали еще тяжелее – хотя он отлично плавал, его стало тянуть на дно, он барахтался, сопротивлялся. Хорошо, моряки увидели, вытащили его. Переодели в сухую одежду, предварительно растерев его спиртом, напоили горячим чаем. Слава Богу, все обошлось.

Чаще всего мы играли в войну. Никто не хотел быть немцем или шпионом, а все хотели быть красноармейцами и разведчиками. Приходилось бросать жребий, по количеству человек оттачивали тонкие палочки и делили их пополам, и вот кому доставались длинные – те были нашими, советскими, короткая – значит, немец.

В декабре был ранен отец – он служил в Инкермане, его положили в госпиталь, который находился в инкерманских штольнях. Сразу же он заболел крупозным воспалением легких, и было большое осложнение – видимо, ослабший организм не мог бороться. Врачи немного полечили его и решили комиссовать на полгода, чтобы он в домашних условиях быстрее поправился. Но этого не случилось. Зима холодная, питание плохое, через два месяца у него снова случилось крупозное воспаление легких, и снова госпиталь, но уже пересылочный в Севастополе по улице Карла Маркса, в переулке у бани.

Город уже очень сильно бомбили, раненых было так много, что не разбирали – военные они или гражданские. Все госпитали были заполнены до отказа.

Ночью тяжелых отправляли на Большую землю – лечить раненых и больных было нечем. Был апрель 1942 года – к тому моменту уже полгода как Севастополь был в осаде. Не хватало лекарств, начался голод. Мы часто навещали отца, относили ему все лучшее, что удавалось достать. Но однажды, это было 5 мая, мы с мамой пришли к нему. Дежурная сестра спросила: «А вы к кому?» Мама сказала. А она отвечает: «А мы его уже вынесли». Мама заплакала, а я все не могла понять – почему и куда вынесли папу и почему мама плачет? На мои вопросы она не отвечала, не хотела расстраивать. Накануне мама приходила одна, отец уже бредил, брал ее руки, гладил ладони и говорил: «Что же ты, доченька, руки не моешь, они у тебя грязные».

Мама поняла, что эти слова были адресованы мне. Я в семье была самая младшая, старшие две сестры были уже взрослые. Когда я родилась, отцу было уже 40 лет. Он любил меня больше всех, и мама часто брала меня с собой. Вот и в этот последний раз я была с ней.

Потом были похороны. Домой отца уже не привозили, хоронили из морга, который находился в первой горбольнице. Вывезли его на лошади в повозке. Пока доехали до кладбища, которое находится на улице Пожарова, четыре раза люди разбегались с дороги, потому что город бомбили и обстреливали.

С каждым днем все меньше оставалось целых домов в городе. Мы до последнего жили в своей квартире, если не считать недель, прожитых у маминой подруги, что недалеко от того места, где упала первая мина. Они выкопали в скале углубление, довольно вместительное, прямо в пещере. Вот мы у них и жили, а, когда начался обстрел, прятались вот в этой пещере. У тети Ани было двое детей, муж был на фронте.

В то время у моей старшей сестры родилась дочка, назвали ее в честь моей мамы – Александрой. Родилась она недоношенной, семимесячной, слабенькой, но очень хорошенькой. Мы все ее очень любили. В это время мужа сестры отправляют на фронт, мы возвращаемся в свою квартиру, и сестра с девочкой перебираются от мужа к нам.

В скором времени в наш дом попадет не то небольшая бомба, не то снаряд. Ранним утром, когда мы еще все спали, на чердаке, как раз над нашей спальней, взрывается что-то, срывает крышу с чердака. С одной стороны, где стояла мамина кровать, обламываются балки и падают вместе с потолком вниз. Над мамой небо, а нас потолком накрыло, как в шалаше. Там стояли три кровати, на которых спали мы – дети. Сразу же нас окутало всех пылью, какое-то время было трудно дышать. Тут мы услышали мамин голос. Она звала нас всех по именам, спрашивала, живы ли мы, не ранены ли? В углу у упавшего потолка увидели небольшую дыру, старшие расковыряли ее больше, и мы вылезли на волю к маме. Она лежала в своей кровати очень бледная, но живая. Потом мы увидели на простыне большое пятно крови, а на ноге выше пятки была огромная рана. К счастью, кость не была задета. Она сама смазала ее чем-то и завязала чистой тряпкой.

Тут начали прибегать соседи, чужие люди. Приехала какая-то машина, все спрашивали, нужна ли какая помощь, все ли живы. Мама отказалась ехать в больницу. И тут кто-то увидел, что у меня майка и трусики сильно испачканы кровью. Сестра сказала, что я очень близко находилась от мамы и, наверное, испачкалась ее кровью. Но потом при тщательном осмотре мы увидели на моей руке рваную рану, небольшую, но глубокую. Я совсем не чувствовала и не замечала боли. Видно, этот ужас, страх, боль за маму подействовали на меня как обезболивающее средство. Руку мне тут же перевязали. Кстати, еще тогда мама настаивала белую лилию на подсолнечном масле – средство, которое быстро заживляло раны. На память о войне остались шрамы: у мамы огромный на правой ноге, а у меня пятисантиметровый рубец на правой руке.