Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Крайний слева Эдуард, справа – его бабушка Лея, рядом с ней (стоит) сестра Эдуарда Майя

Однажды днем прибежал отец, скомандовал, чтобы через двадцать минут мы были готовы: из Гомеля уходил последний пароход. Он дал маме какие-то документы, расцеловал всех нас и убежал. Времени до отхода парохода было так мало, что мама плакала уже на бегу. Но на пароход мы успели. Народу было – тьма! Нам нашлось место на палубе, возле самой рубки. Как все это было интересно! Пароход дал гудок и отчалил. Прощай, Гомель! Вот тут мама заплакала по-настоящему. И не она одна. Со всех сторон слышались подвывания или тихие всхлипывания.

Назавтра немцы вошли в Гомель.

А мы плыли сначала по Сожу, потом по Днепру. Однажды солнце исчезло, и на небе появилась такая огромная черная туча, что всем стало страшно. Матросы принесли толстые-претолстые веревки и стали привязывать пароходную рубку ко всему, к чему только можно было, чтобы ее не сорвало шквалом. Мама меня с Майей прижимала к себе, но никакого шквала не было, даже молнии или грома. Только маленький-премаленький дождик покапал – и все. Вечером какая-то тетя забрала меня в каюту и положила на верхнюю полку вместе со своим сыном. Я очень боялся быть без мамы, несмотря на то что мне в июне исполнилось целых семь лет, и сильно плакал. Плакал-плакал и уснул. Когда проснулся, было солнечное утро. А мама с Майей спали, оказывается, прямо на палубе. Но Майя сказала, что им было не очень холодно, потому что все люди крепко прижимались друг к другу. Мама пришла за мной и забрала.

Через много лет я узнал, что немцы в первый же день оккупации расстреляли всю Вовкину семью: и братиков, и сестер, и самого Вовку. А пока – мы играли, даже в сарае театр устроили, и взрослые приходили посмотреть на наш «спектакль», в котором моя сестра играла тоже.

Следующий, не очень длинный отрезок нашей жизни связан с городом Сталино. Теперь его называют Донецком, а тогда многие говорили – Юзовка. В этом городе на окраине за огромным количеством железнодорожных путей в одной из комнат большого барака жила мамина сестра, которая работала учительницей русского языка в железнодорожной школе. Рядом с нами жила семья цыган. Папы их я не видел, хорошо помню только маму и кучу детей – мал мала меньше. Со старшим мальчишкой Вовой я очень подружился. Только у него не было ног выше коленок: когда-то, играя, он попал под паровоз. Через много лет я узнал, что немцы в первый же день оккупации расстреляли всю Вовкину семью: и братиков, и сестер, и самого Вовку. А пока – мы играли, даже в сарае театр устроили, и взрослые приходили посмотреть на наш «спектакль», в котором моя сестра играла тоже.

Однажды тетя повела меня в город в кино. Это было очень далеко, и мы ехали автобусом. На тот сеанс, на который хотела тетя, мы не попали. Погуляли по городу, а потом пошли на следующий. Но, когда фильм окончился и мы вышли из кино, оказалось, что автобус уже не ходит. Тетя не знала, что делать, и мы пошли в милицию. Там начальник какой-то думал-думал, что с нами делать, а потом забрал нас и привел к себе домой. Его жена нас покормила и уложила спать, и даже не бурчала, что ее муж привел домой чужих людей. Наоборот, она все придвигала ко мне, как она говорила, вкусненькое и гладила время от времени меня по голове.

Еще через несколько дней высоко-высоко над городом появился «Юнкерс-88». Он кружился на одном месте, пока дымным следом не написал на небе огромную восьмерку. И улетел. Ни одного выстрела по нему сделано почему-то не было. А через восемь дней (говорили потом – это летчик предупреждал) был такой огромный налет, что даже мне было по-настоящему страшно. Бомбы рвались сначала где-то далеко в городе, глухо, надрывисто ухали, а потом все резче и резче, ближе и ближе. И наконец несколько упали на железную дорогу. Хорошо, что стекла у нас в окнах были крест-накрест переклеены бумажными полосками. А то бы выскочили или сломались.

Еще через несколько дней высоко-высоко над городом появился «Юнкерс-88». Он кружился на одном месте, пока дымным следом не написал на небе огромную восьмерку.

И улетел. Ни одного выстрела по нему сделано почему-то не было. А через восемь дней (говорили потом – это летчик предупреждал) был такой огромный налет, что даже мне было по-настоящему страшно.

Назавтра все сходили в город посмотреть на результат бомбежки. Рассказывали, что в сквере на бетонном парапете сидели парень с девушкой. Бомба взорвалась рядом с ними. И от них, в полном и прямом смысле, осталось мокрое место: два огромных кровавых пятна.

Я тоже сбегал посмотреть, а когда вернулся, мама в сердцах поколотила меня.

От папы никаких вестей не было. Однажды мама согрела на плите воду и в коридоре перед комнатой, поставив таз на табуретку, мыла голову. Я играл во дворе. И вдруг из-за угла вырос… папа. Я так растерялся, что, вместо того чтобы кинуться к нему, побежал в коридор, крича: «Папа приехал!» Мама выпрямилась во весь рост, вода ручьем стекала с ее волос, и через минуту вся папина гимнастерка была мокрая.

В тот же день папа увез нас в Ростов.

Ростов помню плохо и смутно. Помню, что жили в Ростове месяц на четвертом этаже дома в микрорайоне (тогда такого слова и не было) «пятое жилстроительство». Опять по-прежнему папы все время не было дома. И еще: каждую ночь нас бомбили. Мы не ходили в бомбоубежище, сидели в своей комнате, которая при каждом близком взрыве ходила ходуном. А однажды бомба попала в соседний дом, и мы утром ходили смотреть, что от него осталось. Ростов должны были сдать, и отца перевели членом военного трибунала в Орджоникидзе.

Жили мы в Орджоникидзе по улице Революции, в доме 33, на первом этаже в комнате площадью сорок квадратных метров. Там были высоченные потолки и четыре огромных окна, которые каждый вечер надо было завешивать из-за светомаскировки. Делать это было ох как тяжело. Мама ставила на подоконник стул, который становился только двумя ножками, забиралась на него и еле-еле доставала до верха окна. Другие две ножки стула изо всех сил держала Майя. Однажды она не удержала, и мама с этой высоты во весь рост боком грохнулась на пол. А я, вместо того чтобы помочь ей встать, стал колотить сестру кулаками, будто она в чем-то была виновата. Долго у мамы потом весь бок был сине-черный.

Чтобы попасть в туалет или умывальник, надо было пройти через заасфальтированный двор. Однажды Майя несла после обеда посуду, чтобы помыть ее, споткнулась и разбила все абсолютно. Несколько дней нам не из чего было есть.

Маму взяли на трудовой фронт – рыть окопы, но через несколько дней из-за меня отпустили.