Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Для Сити это было не только коммерческой катастрофой, но также и политической. В ходе недавней гражданской войны крупные торговцы поддержали республиканцев. Теперь во многом из-за бесхребетности Блудворта их претензии на автономию пришлось умерить. Потому что именно король Карл II отдал в конце концов решительный приказ растаскивать здания и строить, где необходимо, противопожарные стены. Потому что именно его младший брат, герцог Йоркский — будущий король Джеймс, — додумался гасить пожар встречным огнем.

Теперь привилегии и само существование Сити были под угрозой. Торговцам следовало действовать быстро, иначе был риск, что инвестиции никогда не вернутся на это древнее место, окруженное римскими стенами. Бизнес уйдет на запад и на север, а богатство и власть будут сконцентрированы у тех, кто ближе королевскому двору в Вестминстере. Нужен был человек, у которого есть план, и нужен был срочно.

Чтобы увидеть, к чему они в конце концов пришли, я советую вам посетить небольшую мощеную площадь прямо возле Лондонского моста, называемую Фиш-стрит-хилл. Тысячи лондонцев шагают мимо нее каждое утро, совершая великий переход через реку, и даже не удостаивают взглядом то, что когда-то было задумано как самая заметная достопримечательность Сити. Это Монумент — и по сей день самая высокая колонна, высеченная из сплошной каменной глыбы, абсурдный перископ из портлендского камня.

Ее высота — 202 фута (61,5 м), потому что от нее ровно 202 фута до Паддинг-лейн и до очага возгорания. На обратной стороне пьедестала — гигантский квадратный барельеф, на котором символизирующая Лондон женщина с голой грудью (и, как говорят, полными губами Нелл Гвин) смотрит преданным взглядом на своего спасителя, Карла, чей одурманенный взгляд и тонкие усики придают ему сходство с незадачливым модным дизайнером Джоном Гальяно. Она вообще великолепна и по конструкции, и по замыслу, увенчанная сияющим бронзовым бутоном пламени, и несомненно стоит того, чтобы подняться на самый ее верх.

Взобравшись по черным мраморным ступеням, числом триста одиннадцать, я отдуваюсь, подхожу к ограждению и, как Пипс, оглядываю панораму Лондона. Вон причал Кэнэри-Уорф, собор Св. Павла, башни Сити. Если посмотреть вниз, видны странные трамвайные рельсы машин для мойки окон на крышах офисных зданий.

Метрах в тридцати ниже я вижу рабочий стол в помещении банка, за которым какой-то человек не торопясь перебирает бумаги. По Кинг-Уильям-стрит ползут автобусы. На площадке лишь несколько человек туристов, включая одного, который уже очень давно не был в Лондоне.

«Что это вон там?» — спрашивает он, указывая на башню Херон. «А вон там, что это?» — на сей раз о косо разлинованном эллипсоиде Нормана Фостера, здании настолько теперь знаменитом, что оно стало символом Сити.

«Это “огурец”», — говорю я.

«А, так это и есть “огурец”!» — восклицает он, как будто бы на горизонте есть еще какое-нибудь здание, хоть отдаленно похожее на огурец-корнишон этой башни.

Если бы Пипс стоял здесь с нами, думаю, он был бы не столько удивлен, сколько разочарован, увидев, что шпили красивых церквей XVII века потонули под цунами стекла и бетона. Но все-таки в этой панораме еще осталось кое-что, что он узнал бы.

Уже через несколько недель после пожара состоялся конкурс на перепланировку Сити. Джон Ивлин, писатель, предложил великолепное классическое пересечение бульваров и пьяцц. Сэр Кристофер Рен сделал то же самое. Некто Валентин Найт придумал план настолько революционный, что был арестован. Скоро стало ясно, что ни один из этих планов не сработает. Хоть магазины и дома лондонцев сгорели дотла, но правом на тлеющие участки они все еще обладали. И не собирались от них отказываться.

В итоге гармоничные неоклассические схемы были отвергнуты в пользу древних образцов. И был человек, который, как никто другой, отвечал за привязку этого плана к земле и за разметку участков строящегося заново Лондона. И вплоть до конца столетия фигура этого человека, шагающего по руинам со своим waywiser — прибором собственного изобретения для измерения расстояний, — оставалась привычным зрелищем для лондонцев.

Он спроектировал либо еще как-то участвовал в строительстве или восстановлении пятидесяти одной церкви. Даже первый эскиз и идея самого памятника, на котором я стою, принадлежит ему. Это был не Кристофер Рен.

Это был Роберт Гук, и, как выразился ведущий современный историк Лондона Стивен Инвуд, это забытый гений XVII столетия — и я надеюсь, что все фанаты Гука обратятся к замечательной его биографии, написанной Инвудом. Когда Гук умер в 1703 году, это был одинокий, завшивевший и несчастный старик с репутацией старого скряги с сексуальными странностями. Среди его современников возобладал взгляд на него как на злостного плагиатора чужих идей, вздорного и хвастливого. Это очень несправедливое суждение.

На самом деле он был одним из самых изобретательных умов своего, да и любого другого века. Он не уступает Да Винчи по диапазону интересов, от живописи и архитектуры до точных наук, где сделал гигантское количество научных изобретений и сформулировал массу теорий. Гук смотрел вверх через большие телескопы, установленные на крыше его дома, — с их помощью он стал первым человеком, который увидел пятно на Юпитере, и первым человеком, который рассчитал движение Марса по орбите.

Он смотрел вниз через всевозможные линзы микроскопов. Гук был первым, кто рассмотрел в микроскоп сперму и разглядел в ней занятных головастиков. Он был первым, кто отрезал тонкий кусочек пробки, поместил его под микроскоп и различил маленькие ячейки, составлявшие ее структуру. Он назвал их клетками, и так они с тех пор и называются.

Он спроектировал не только Монумент и многочисленные церкви, но также и ряд красивых загородных домов. Ему приписывают изобретение подъемного окна. Воздушный насос и воздушное ружье — тоже продукт его изобретательного ума, как и закон пружины Гука (растяжение пропорционально силе) — один из основных законов физики, который хоть и звучит скучно, но от этого не становится менее важным.

Да, действительно, он придумал большое количество устройств, которые не довел до совершенства. Можно назвать арбалет из китового уса для охоты на китов, самозаправляющуюся лампу для работы в темноте, универсальный алгебраический язык, семафор, в котором использовались большие четырехфутовые буквы. Он изобрел чудовищный костюм летучей мыши, чтобы дать людям возможность летать, и еще тридцать других устройств для полетов, ни одно из которых так и не взлетело. Но его прозрения зачастую намного опережали время.

Задолго до изобретения стетоскопа он утверждал, что разумнее выслушивать грудь пациента, а не следовать обычной тогдашней практике — определять болезни по вкусу мочи. Он пригляделся к ископаемым раковинам и пришел к заключению, что библейский рассказ о Создании далеко не полон. Он был первым, кто прочел научную лекцию о действии гашиша и предложил измерять степень яркости в «свечах» как единицах.