Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Вдруг шум усилился. В компании появилась еще одна женщина — столь же известная, столь же обожаемая. Под оглушительные приветствия четверо здоровенных солдат подняли ее в воздух на стуле, на котором она сидела, и понесли на плечах, а Флоренс Найтингейл, глядя на происходящее, внутренне содрогнулась, заметив, как мелькнули нижние юбки этой леди.

И вот героиню-соперницу несли сквозь толпу, а два дородных сержанта расталкивали наглецов, которые пытались ухватиться за подол ее платья. Лицо Мэри Сикоул сияло в свете газовых ламп, она вертела головой во все стороны, и отовсюду неслись аплодисменты и приветствия.

Она излучала радость — радость простой медсестры, которая любит своих «парней» с их пьяными вечеринками, она сияла от счастья, что впервые в Англии да и вообще в западном мире публично поклонялись черной женщине — да еще ТАКОЙ черной.

Сидя на почетном месте на высоком подиуме, горбоносая Флоренс Найтингейл смотрела сверху вниз. Она смотрела на чествование Мэри, ее крымской коллеги-медсестры. Она смотрела — и ей не нравилось то, что она видела.

Лет, наверное, восемь назад пошел я на школьный утренник в Айлингтоне, где моя дочка участвовала в постановке про Крымскую войну. Она играла королеву Викторию и по роли прикалывала медали на грудь двум другим детям, игравшим Флоренс Найтингейл и Мэри Сикоул. Слова королевы Виктории я слышал тысячу раз во время репетиций: «Браво, Флоренс и Мэри! Без вас мы бы не выиграли войну».

Боюсь, я хмыкнул над этой фразой. Чушь, сказал я айлингтонским мамашам после праздника. Кто вообще слыхал про эту Мэри Сикоул? Когда я был маленький, мы про нее вообще не проходили, сказал я с мерзкой категоричностью.

Ее просто добавили в эту сцену ради политкорректности, сказал я, рассчитывая убить их словом «политкорректность».

Наверное, кто-то из родителей возмутился, потому что дома я стал искать информацию о Мэри Сикоул и вскоре понял, что был неправ. Я не только нашел описание банкета в Королевских Суррейских садах, но и обнаружил, что она была невероятно популярна, и в следующем году в том же заведении провели большой военный праздник и сбор средств в фонд Сикоул. Было больше тысячи выступавших, включая одиннадцать военных оркестров, и еще оркестр под управлением какого-то французского маэстро. За вход на премьеру брали немалые деньги — восемь шиллингов, и все равно пришли сорок тысяч зрителей.

Граф Глейхен, который делал скульптуру короля Альфреда, изваял бюст Мэри Сикоул. Она опубликовала живую и занимательную «автобиографию» на двести страниц — первое произведение этого жанра за всю историю страны, опубликованное женщиной-негритянкой. Если вы его читали — а я очень рекомендую прочитать, — то, конечно, поняли, что это действительно была замечательная женщина.

«Вот Мэри Сикоул, — пишет Салман Рушди в “Сатанинских стихах”, — которая в Крыму сделала столько же, как и другая леди, с волшебной лампой, но из-за темной кожи ее не заметили в свете свечи Флоренс».

Это было более двадцати лет назад. Сегодня никто не может сказать, что Мэри «полузабыта» или ею «несправедливо пренебрегают». Индустрия Сикоул раскочегарена на всю катушку. Она занимает неколебимую позицию в школьных программах. Но интересно то, что она действительно однажды исчезла из истории, и почти на сотню лет. Я был неправ, когда говорил, что она ничего собой не представляет. И я был прав, когда говорил, что мы о ней почти не слышали сорок лет назад.

К 1877 году Королевские Суррейские сады сгорели, территорию продали под застройку. Вместе с концертным залом забыли и тех, кто собирал средства в фонд Мэри Сикоул. Ну, это, наверное, неудивительно — расизм, сексизм и все такое. А к этому надобно добавить подозрения некоторых современных ученых, что бедная Мэри пала жертвой предрассудков… самого «ангела из Скутари».

Чтобы понять радость солдат и их искреннее обожание Сикоул и Найтингейл, надо вспомнить, через что они прошли. Они видели, как их товарищи массово умирают от рук врага, который страшнее, чем пушки Севастополя и сабли казаков.

Как все лондонцы середины XIX века, они испытывали ужас перед болезнями. Никто не имел ни малейшего представления, чем вызваны вспышки холеры, которые опустошают город, но все видели, как она косит людей. Все видели, как за один день пышущий здоровьем крепыш превращается в доходягу с синими, как стилтонский сыр, щеками, запавшими глазами, сморщенной кожей и с унизительным смертельным поносом. В трущобах, в крысиных рассадниках геморрагической лихорадки районов Клеркенвелл, Холборн и Сент-Джайлс свирепствовала тифозная вошь.

У миллионов трудящихся бедняков не было ни малейшей надежды на медицинское обслуживание и уход, ни представления о них. Они вымирали в таких количествах, что кладбища были переполнены, и сами места погребения стали источником заразы. В богатейшем городе мира, сердце величайшей из всех империй, продолжительность жизни упала до тридцати пяти лет — ниже, чем во времена Адриана.

Лондон середины XIX века пал жертвой своего собственного успеха. При жизни Флоренс Найтингейл население росло почти на 20 % каждые десять лет. На вершине пирамиды были, разумеется, невероятно богатые люди. Среди них, как всегда, имелись банкиры, которые богатели так стремительно, что очень скоро догнали земельную аристократию. Были Баринги и Ротшильды, а были и другие — безжалостные и циничные типы, которых Троллоп высмеял в лице Огастеса Мелмотта, человека, которого почитали как великого финансиста, раздувшего ажиотаж вокруг Латиноамериканской железной дороги, а потом разоблаченного как грязного, жестокого, невежественного шарлатана. Из сорока богатейших людей, умерших с 1809 по 1914 год, четырнадцать были банкирами.

На каждого такого магната приходилась тысяча таких, как Путер — клерк из книги «Дневник ничего не значащего человека» (Diary of a Nobody), относившихся к нижнему слою среднего класса. А еще ниже, под каждым таким путером, стояли легионы бедных, число которых росло с каждым месяцем за счет пополнений из сельской местности, а обнищание усиливалось.

В своей книге «Лондон в лохмотьях» (Ragged London) Джон Холлингсхед подсчитал, что треть населения города жила в утлых лачугах на грязных улочках и в переулках. Французский писатель Ипполит Тэн описывал, как его поразила жизнь людей в переулках за Оксфорд-стрит, в зловонных улочках, покрытых коростой человеческих выделений, с массой детей, ютящихся на земляных ступенях. Генри Мэйхью видел пожилых людей, которые питались грязными сухими хлебными корками, которые они подбирали на дороге, мыли и размачивали в воде, чтобы съесть. Самым большим знатоком городской нищеты был сам Чарльз Диккенс, а его книги «Холодный дом» и «Оливер Твист» — ярчайший образец социальной критики в истории литературы. Диккенс создал картинки городской жизни, которые олицетворяют для нас все самое ужасное в Лондоне викторианского периода, но даже ему не всегда удавалось передать всю жестокость капитализма XIX века.