Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?

Отдадим должное и властям. Как всегда, дождь поощрений обрушился на непричастных, в основном в Якутске. Но, – пусть и не без протекции Ивана Кириллова, не утратившего интереса к делам северо-востока, – награда нашла и героя: в 1733-м капитан Павлуцкий был произведен в майоры и получил лестное, сулящее карьерный рывок назначение на Камчатку, куда и отбыл, оставив Анадырск на попечение своего выдвиженца, сотника Шипицына, которому вполне доверял. К этому времени, правда, чукочи, слегка придя в себя, вновь показали характер, угнав из-под самого Анадырска большое стадо «казенных» оленей, но ни к чему серьезному они готовы не были, от воинских команд, даже самых небольших и слабосильных, прятались. В связи с чем новоиспеченный майор имел все основания полагать, что, как писал он, « Василия знаю, надежен, сметлив и дело в руках удержит …»

Не знаю, обрадовало ли победителя новое назначение, но, полагаю, что да. Направление на Камчатку именным Указом императрицы от 21 мая 1733 года с предоставлением почти диктаторским полномочий было лестным и перспективным. Хотя и очень сложным…

Даже на фоне других сибирских окраин Империи, еще только на треть освоенный полуостров выделялся беспределом местной администрации, и Дмитрию Ивановичу первым делом предстояло разобраться в причинах т. н. «Харчинского бунта» (крещеный корякский князец Харуча ака Федя Харчин незадолго до того взял и сжег дотла сильный Нижнекамчатский острог). Как правило, в таких случаях власти не особо разбирались: мятежников давили без пощады и сообщали по инстанциям о полном порядке. Однако на сей раз случай был особый. Москва, слезам « ни в чем не винного » камчатского руководства не поверив, послала на ревизию майора Василия Мерлина, однако тот, хотя и прекрасный следователь, сладить с круговой порукой не сумел. Павлуцкий, однако, справился. Вернее, справился Мерлин. Воспрявший при новом шефе духом, Василий Нилыч, проведя серию допросов на местах и проигнорировав несколько выгодных предложений от уважаемых людей, « по всей совести » выявил: виной всему не «измена», а самое элементарное скотство «острожных» казаков, грабивших, а с перепою и бивших князца со свитой. Не обошлось и без незаконных поборов, коим всяко потворствовал сплоченный кружок местных начальничков, главным образом уроженцев Якутска, за многие годы подмявших край под себя, а всех несогласных, хотя бы и присланных Петербургом, выжимавших прочь.

Обо всем этом в Петербург не раз доносили незаинтересованные свидетели, в частности, участники Второй Камчатской, и власти пытались принимать меры, но две ревизии, якутская и иркутская, окончились пшиком. Круговая порука, скрепленная родством, свойством и кумовством, делала свое дело, а красивые шкурки в немалом числе подводили черту. С новым «оком государевым», однако, шутить не приходилось. « Подносов » он не то что не брал, но мог за такое и выпороть, не глядя на дворянский чин (что пару раз и случилось), а Мерлин, ко всему, был еще и не из «якуцких», и в итоге, – нечастый случай для тогдашней Сибири, – «инородные» бунтовщики были оправданы или наказаны относительно мягко, обидчики получили на всю полагавшуюся катушку, а майор Мерлин, проверенный в деле, стал для Дмитрия Ивановича ближним человеком и шесть лет помогал ему организовывать на Камчатке нормальную жизнь. Вполне, между прочим, успешно, несмотря на необходимость как-то присматривать и за Анадырском. Общими силами, пригласив с берегов Лены переселенцев, оплатив им переезд и оказав помощь в обустройстве, заложили на полуострове основы земледелия, бесплатно (« для восхищения ») выделяя семена «инородцам». А заодно подтолкнули прогресс и в смысле скотоводства: видя, что ительмены (камчадалы) с интересом присматриваются к коровам, Дмитрий Иванович за свой счет приобрел пару буренок с бычком и подарил их вверенному его заботам населению.

Все это возымело должный эффект. Во всяком случае, именно к Павлуцкому однажды обратился сильный ительменский князец, некий Шкенюга, с просьбой растолковать Священное Писание. Дескать, никому, кроме тебя, не верю. И майор, не пожалев времени, растолковывал, став затем крестным отцом «тойона» и его братьев, добившись тем самым того, чего никак не могли добиться миссионеры. Но, правда, рассорившись с «батьками», которые на Камчатке были буйны, злобны, « в Писании не тверды » и крепко пили. Успехи его были замечены (в этом, Дмитрию Ивановичу, надо сказать, всегда везло) сибирским губернатором Алексеем Плещеевым, по представлению которого (в Петербурге майором тоже были довольны), Сенат утвердил Павлуцкого на пост якутского воеводы, – и в августе 1739 года тот, оставив дела на сменщика, а еще больше на Василия Мерлина, покидает Камчатку. Для провинциала, да еще перевалившего на вторую половину пятого десятка (солидный по тогдашним меркам возраст), это повышение – практически венец карьеры, выше уже идет номенклатура столицы, а до царя далеко. Но сил еще много, и Дмитрий Иванович, прибыв на место, плотно включился в работу, совершенно не обращая внимания на странную суету, отголоски которой нет-нет да и доносились до него.

И зря. У него, человека крутого и успешного, было немало завистников, да и обиженных после камчатского следствия хватало, так что в Иркутск и столицу пошли доносы. А компромата хватало. Не в том смысле, что воровал, – как раз этого за ним не значилось, что специальной ревизией было подтверждено, – а по причине невоздержанности на язык. Еще на Камчатке майор выдал племянницу замуж за географа Степана Крашенинникова, и в свадебном застолье, пребывая подшофе, очень конкретно высказался в адрес местного клира, а заодно и Святейшего Синода, такую пьянь и рвань « ко служению Христову подпустившего ». Скандал был громкий, доброжелатели, ничуть не медля, настучали в Северную Пальмиру, и оскорбленные обладатели панагий начали копать. В ту же масть лег и донос о, дескать, « поносных словах » в адрес Ее Величества и немцев, ее окружающих, однако на счастье воеводы, Анна Ивановна скончалась раньше, чем делу, пахнущему плахой, был дан ход, в связи с чем тема заглохла. В отличие от дела о «кощунствовании», заглохнуть которому злопамятные иереи не давали, раздувая по мере возможностей. А возможности имелись.

На Камчатке же с отбытием Павлуцкого все довольно быстро стало «как при бабушке». На всю катушку. После нежданной гибели майора Мерлина («… уйдя, безвесно пропал, иные говорят утоп, иные медведь задрал, а то Бог весть ») вся власть вновь оказалась у «якуцких», возглавляемых « всей камчатской команды командиром » капитаном Матвеем Лебедевым, сидевшим в Большерецке, и его братом, капралом Алексеем, комендантом Нижнекамчатска. « В прежнее время , – докладывал Сенату в 1757-м сибирский губернатор Василий Мятлев, – командирами туда определяемы были якутские дворяна, не точию люди непорядочныя, но и великия лихоимцы и презельныя пьяницы, ни о каком добре, ни о приращении зборов, ни о содержании в добром порядке камчадалов радения не имели, кроме того, что всегда пьянствовали и нажитое лихоимством пропивали ». Оставшись одна на хозяйстве, эта мафия, насколько можно понять, вышла за всякие рамки, доведя «инородцев», – коряков с ительменами, – да и русских, которые не из Якутска, до белого каления.