Барбара Демик - Повседневная жизнь в Северной Корее

«Что скажете о наших достопримечательностях?» — произнес вождь, и голос его показался Чон Сану старческим, дребезжащим и непривычно естественным.

«А он, оказывается, живой человек», — подумал парень.

Слушать южнокорейское телевидение было все равно что первый раз в жизни увидеть себя в зеркале и осознать собственную непривлекательность. Северокорейцам всегда внушали, будто они живут в самой гордой стране на планете, но оказалось, остальной мир взирает на их режим с жалостью. Чон Сан знал, что люди голодают. Он знал, что многих забирают в трудовые лагеря, но никогда раньше не слышал цифр. Возможно, южные корейцы склонны многое преувеличивать, как и северокорейская пропаганда?

Поездки домой по железной дороге напоминали Чон Сану описание ада из буддийских книг. Вагоны были настолько переполнены, что пассажиры не могли добраться до туалета. Люди мочились в окна или ждали остановки, чтобы справить нужду снаружи, в поле, ну а те, кому было невтерпеж, делали это прямо в вагоне. Рядом с медленно едущим поездом бежали беспризорники, выпрашивающие еду, иногда с громкими воплями. Дети старались зацепиться за оконную раму и влезть внутрь.

Поезда сильно опаздывали, потому что часто ломались, взбираясь по крутым подъемам в горах к северу от Пхеньяна. Однажды Чон Сану пришлось двое суток провести в остановившемся поезде. Это случилось в середине зимы, и в разбитые окна вагона задувал холодный ветер. Парень подружился со своими соседями: женщиной с малышом, которому было всего двадцать дней от роду, и молодым мужчиной, который опоздал на собственную свадьбу. Они раздобыли металлическое ведро и развели в нем огонь, игнорируя запреты кондуктора. Если бы не эта импровизированная печка, они замерзли бы насмерть.

В 1998 году, в самый разгар экономического кризиса, Чон Сан застрял в маленьком городке в провинции Южный Хамгён, где он обычно пересаживался с восточной линии на северную. Пути затопило, и люди, ожидающие своих поездов, мокли под нескончаемым холодным дождем. Чон Сан пристроился на платформе, найдя кое-какое укрытие. Его внимание привлекла группа беспризорников — «блуждающих ласточек», — которые выступали перед пассажирами, стараясь заработать денег на еду. Кто-то показывал фокусы, кто-то танцевал. А один мальчишка лет семи или восьми пел. Его щуплое тельце тонуло в складках фабричного комбинезона большого размера, но голос был звучным, как у взрослого человека. Крепко зажмурив глаза, он с чувством исполнял песню, слова которой разносились по всей платформе:

Чон Сан помнил эту песню с детства. Текст исполнитель слегка изменил: вместо «наш Отец Ким Ир Сен», мальчик пел «Ким Чен Ир». Хвалебные стихи в честь вождя-защитника теряли всякий смысл в устах ребенка, чья жизнь настолько очевидно опровергала содержание песни. Он стоял на платформе, промокший до нитки, жалкий и наверняка голодный.

Чон Сан полез в карман и дал мальчишке 10 бонов — солидный гонорар для уличного артиста. Это был не столько акт милосердия, сколько плата за урок, который беспризорник преподал молодому ученому.

Позже Чон Сан скажет, что именно тот мальчик заставил его пересечь грань. Это был момент прозрения, подобного тому, которое переживает человек, осознавший, что больше не верит в Бога. Чон Сан вдруг остро ощутил свое одиночество. Он был не таким, как люди вокруг. Внезапно он многое понял о себе, и это понимание стало для него тяжкой ношей.

Вначале Чон Сан подумал, будто теперь его жизнь изменится. Но самом деле все шло почти так же, как и раньше. Внешне он остался верноподданным гражданином и продолжал выполнять все, что от него требовалось. По утрам в субботу он дисциплинированно посещал идеологические чтения в университете. Секретарь Трудовой партии на автопилоте бубнил что-то о наследии Ким Ир Сена. Зимой, когда в аудиториях не топили, лектор старался закончить выступление как можно быстрее. Чон Сан частенько поглядывал на остальных слушателей. Обычно в зале собиралось около пятисот человек, в основном это были аспиранты и преподаватели. Они похлопывали ногами и прятали руки под себя, чтобы сохранить тепло. Но лица их оставались неподвижными и ничего не выражали.

Внезапно Чон Сан понял, что и сам сидит, как манекен в витрине магазина. Наверное, слушая лекцию, все присутствующие чувствовали себя так же, как он. «Они знают! Они все знают! — едва не закричал молодой человек. Теперь он был уверен, что не одинок. Ведь его окружали лучшие умы нации. — Любой, у кого есть мозги, не может не понимать абсурдности происходящего».

Чон Сан знал: он не единственный неверующий. Ему казалось, что между такими, как он, идет молчаливое общение — полностью скрытое и не проявляющееся даже на уровне подмигиваний или кивков. Например, одна студентка удостоилась похвал, излив в своем дневнике любовь к Дорогому Вождю. О девушке написали в «Нодон Синмун», и она получила награду за преданность режиму. Тогда однокурсники начали издеваться над ней. Они считали ее ненормальной, но, так как не могли сказать об этом прямо, начали дразнить ее. «Кто же будет тот счастливчик, который на тебе женится?» — спрашивали они, не имея возможности сказать больше.

Северокорейские студенты и интеллигенция не решались на открытые акции протеста, в отличие от собратьев из других социалистических стран. Здесь не было своей «Пражской весны» или площади Тяньаньмэнь. Любое антиправительственное выступление имело бы ужасающие последствия не только для самих протестующих, но и для всех их родных. В государстве, стремившемся искоренять «дурную кровь» в трех поколениях, наказание распространялось на родителей, бабушек и дедушек, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и кузин. «Многие чувствовали, что способны отдать свою жизнь ради свержения этого страшного режима, но ведь одной смерти оказалось бы мало. Семье мятежника тоже пришлось бы побывать в аду», — говорил мне один из северокорейских беженцев.

Нельзя было даже подумать о создании литературного кружка или дискуссионного клуба. Любой свободный обмен мнениями обязательно заводил на запретную территорию. В любой группе из трех-четырех человек почти наверняка оказывался по крайней мере один осведомитель спецслужб. Чон Сан подозревал, что его лучший школьный друг стал доносчиком. В школе этот парень учился даже лучше Чон Сана, но не смог попасть в Пхеньянский университет, так как в детстве переболел полиомиелитом и остался хромым на всю жизнь. Когда Чон Сан приезжал из Пхеньяна домой, товарищ постоянно критиковал правительство, явно ожидая от собеседника ответной откровенности. Но что-то в его слишком смелом тоне заставляло Чон Сана подозревать ловушку. Он стал избегать общения с бывшим другом.