Юлия Идлис - Рунет. Сотворенные кумиры

— У меня с текстами такие отношения: они перестают мне нравиться очень быстро. Когда вышел «Цитатник», они мне уже были противны. Это касается любой моей книжки. Сейчас уже получше, а тогда это было связано с тем, что я оказалась «late bloomer [48]». Дело в том, что люди обычно начинают писать в 14–16 лет и проходят этап позорных первых текстов в соответствующем возрасте, а потом вспоминают о них или с умилением, или с неприязнью. Я, как человек, который начал писать в 25, проходила этап позорных юношеских текстов в 25.

Линор сама признает, что писала свои первые тексты только для того, чтобы их читали: ей важны были обратная связь, внимание аудитории, обилие комментариев. Но постепенно выяснилось, что, если писать стихи не на спор и не для читателей, а всерьез и для себя, становится легче жить, хотя читают такие стихи как раз меньше. «Я как будто понюхала еды, которой раньше не знала, и мой организм взалкал», — так это выглядело для нее изнутри. Снаружи просто казалось, что Линор «расписалась»: оказалось, что она может писать в совершенно разных стилях, техниках и манерах, производить огромное количество текстов различной формы, тематики и направленности — от коммерческих сказок до сложно организованной короткой и длинной прозы. Но лучше всего у нее получалось писать про боль, которая всегда вокруг нас. О тихой, невидимой миру боли сквозь невидимые миру слезы; про обычных людей — так называемых людей нашего круга. В 1999 году издатель, поэт и культуртрегер Дмитрий Кузьмин назвал тексты Линор Горалик и еще нескольких 30-летних писателей ее московского круга — Станислава Львовского, Ольги Зондберг, Романа Воронежского — «литературой копирайтеров». Как выяснилось потом, это была литература будущих блогеров: каждый из них довольно скоро стал активным пользователем ЖЖ, потому что их интонация наговаривания смешных или жутковатых впечатлений и наблюдений о жизни вокруг идеально вписывалась в формат «Живого журнала».

Чтения, посвященные Буковски. Кого мы переводим и как живем. Как мы переводим все это, с каким восторгом, всю эту липкую, горькую, нищую, страшную лирику про мусорных кошек, грязную кожу, пьяных женщин, последние бутылки, — мы, глянцевые журналисты, менеджеры среднего звена, копирайтеры, культуртрегеры. Как мы переводим это все, с каким пониманием и с какой внутренней болью, как мы тонко все это чувствуем, все это нищее, неприкаянное, больное, похмельное, не желающее заниматься копирайтингом, менеджментом, культуртрегерством, глянцевой журналистикой. Почему мы это так переводим? — потому что бог миловал, нет чувства естественной дистанции , нет чувства такого, что нас от этого что-нибудь закономерное отделяет. Десять шагов, один нервный срыв, пара нефтяных кризисов, и что с нами будет? — именно это, — неотапливаемая квартира, шесть кошек, сдавать бутылки, какие у нас тогда будут тексты, ох, какие, гениальные тексты будут. Впрочем, мы выберемся, конечно, он ведь тоже — молодая жена, собственный дом, умирал спокойно. Менеджеры среднего звена, копирайтеры, глянцевые журналисты.

Из журнала long days, 9 апреля 2003

— Первый свой ЖЖ я завела сразу после переезда в Москву. Можно сравнить по датам: я переехала 25 января 2001 года, а знаменитый пост Романа Лейбова [49]был. примерно тогда же. Завела я его уже в Москве, вслед за моим другом Станиславом Львовским. Тогда нас было, что ли, 36 или 40 человек, пишущих на русском языке.

— И вы все друг друга читали?

— Да, первое время. Была мода устраивать сходки и знакомиться живьем. Для меня это было не так обаятельно, как для других, потому что мы-то проходили это все с IRC: поразительные эффекты долгой дружбы без очного знакомства, развиртуализацию. Я помню первый брак людей, которые познакомились в IRC, — он произвел на всех нас такое же впечатление, какое производили на других браки, начатые со знакомства в ЖЖ.

Узок наш круг. У одного СПИД — и, считай, почти что и конец молодой русской литературе. Зато конец стагнации и новая эпоха.

Из журнала long days, 9 апреля 2003

В первые годы русскоязычный «Живой журнал» был очень текстоцентричным, да и сейчас еще остается таковым. В нем быстро сформировался слой пользователей — офлайновых журналистов, филологов и писателей, — для которых ЖЖ был в первую очередь инструментом для работы с текстом и площадкой для публичных высказываний, а не личным дневником.

— Это был самый интересный вопрос — что в него писать. Он у всех был. Вся работа по осваиванию формата, и огромные дискуссии — что это за хреновина и что мы будем с ней делать, — происходили ровно тогда, — вспоминает Линор в 2008 году. — Но я писала настоящие дневниковые записи — скорее, такие «события дня», чем даже рефлексию поначалу. А потом довольно быстро я стала выкладывать туда тексты, то есть стала пользоваться ЖЖ как механизмом публикации.

— А дневниковые записи были открытыми для всех?

— Тогда дискутировался и этот вопрос тоже — об этичности закрытой записи как таковой, о существовании групп, о том, можно ли удалять из френдов и как это должно социально трактоваться. Как раз тогда все это и было живым мясом.

Существовал еще один вопрос, который мог стоять на повестке дня только в 2001–2002 годах, когда френдлента почти каждого русскоязычного пользователя включала всех остальных русскоязычных пользователей, какие были в «Живом журнале»: вопрос количества постов в день. «Если писать в ЖЖ редко, получается несколько постов подряд. Не сердитесь», — писала Линор в мае 2002 года, позволив себе два поста за один день. Один из этих постов, кстати, назывался «И всех заебу! И всех заебу!» Тогда почти никому не снилась активность Максима «Mrparker» Кононенко, публикующего по 20 постов в день. Каждый русскоязычный пользователь ЖЖ твердо знал, что остальные его читают, поэтому лишний пост расценивался почти как вмешательство в личное пространство френда: это было все равно что звонить приятелю по пять раз в день, чтобы рассказать, что ты съел на завтрак.

Постепенно русскоязычных пользователей в ЖЖ прибавилось; они разбились на группы и сообщества, стали добавлять в ленту журналы, которые им интересно читать, даже если они не знакомы с их обладателями ни лично, ни виртуально. Чувство, что каждым своим постом ты входишь в пространство конкретного человека — одного из 40 русскоязычных пользователей, у которых ты в ленте, — ушло «под замок», в записи, видимые только определенной группе френдов. В открытых постах на смену былому чувству локтя русскоязычных пользователей пришло ощущение необъятного и неизведанного пространства вокруг, когда пост обращен уже как бы ко всей блогосфере в целом — в неизвестное пространство, практически в пустоту. Этот перелом в ЖЖ лучше всего описывается в одном из постов в журнале long-days, хотя на первый взгляд он вроде бы совсем не об этом: «В супермаркете рыбы в смертном аквариуме; в обычном аквариуме смотрят только друг на друга и почти никогда — на нас, в этом — только на нас и никогда практически друг на друга, потому что с нами им еще есть о чем смотреть, а друг с другом — что? — только плакать».