Джулиан Барнс - За окном

За дощатым сосновым столом они чувствовали себя непринужденно. Он сидел спиной к посудному шкафу, сработанному из таких же сосновых досок, лицом к большому окну, за которым открывался вид на сбившихся в кучку мокрых овец и на травянистый склон, уходящий в низкие облака. Все пять дней, что они провели в этой местности, дождь лил не переставая. У него не было уверенности, что совместный отдых, который брошюра расписывала как веселый и демократичный, — это предел мечтаний. Конечно, предполагалось, что готовить, мыть посуду и делать уборку будут студенты; но раз уж половина из них оказалась старше него, оставаться в стороне было бы чванством. Вот он и собирал тарелки, готовил тосты и даже пообещал в день отвальной попотчевать всех бараньим рагу. После ужина их компания надевала дождевики и отправлялась в паб, до которого приходилось тащиться по грязи не менее мили. Для сохранения душевного равновесия ему каждый вечер требовалось выпить больше, чем накануне.

К студентам, вдумчивым и жизнерадостным, он относился по-доброму и даже предложил им обращаться к нему по имени. Все согласились, кроме Билла, грубоватого парня, отслужившего в армии, — тот предпочитал называть его «Шеф». По правде говоря, многие из них скорее любили, чем понимали художественную литературу, и воображали, что беллетристика — это всего лишь автобиография с вывертом.

— Нет, я лично не понимаю, почему она совершила этот поступок.

— Ну, люди и сами не всегда понимают, почему совершают те или иные поступки.

— Но мы-то, читатели, должны понимать, даже если сама героиня не понимает.

— Необязательно.

— И я тоже так считаю. Нас ведь теперь не убеждает… как там он называется, Шеф?

— Всеведущий повествователь, Билл.

— Вот-вот.

— По-моему, есть разница между неприятием всеведущего повествователя и непониманием того, что творится в голове у персонажа.

— Я же говорю: люди не всегда понимают, почему совершают те или иные поступки.

— Но послушай, Вики, ты пишешь о женщине, у которой двое маленьких детей и, судя по всему, нормальный муж, а она ни с того ни с сего наложила на себя руки.

— Ну и что?

— Да то, что здесь, вероятно, хромает правдоподобие.

Он закипал, но не вмешивался. Вместо этого сам задумался над сущностью правдоподобия. Взять хотя бы его случай. Ну, то есть не его самого, а Энджи. Они прожили вместе семь лет, она делила с ним каждый день его писательских устремлений, он создал свой первый роман, она увидела, что его напечатали и хорошо приняли, даже наградили литературной премией, а потом ни с того ни с сего взяла и ушла. Он мог понять женщин, которые бросают неудачников, но бросить его, который добился успеха? Где, спрашивается, мотивация? Где правдоподобие? А вывод — причем не единственный — таков: не пытайся создать художественное произведение из собственной жизни. Не получится.

— Ты утверждаешь, что мой сюжет неправдоподобен?

— Не совсем так. Я просто…

— Ты не веришь, что бывают такие женщины?

— Ну…

— Так вот, позволь тебе заметить, бывают. (У Вики уже дрожал голос.) Эта женщина, эта женщина, которая тебе кажется неправдоподобной, эта женщина — моя мать, и поверь, для меня она в реальности была еще как правдоподобна — пока была жива.

Наступила долгая пауза. Все смотрели на него — ждали, чтобы он сказал свое веское слово. Конечно, он был готов — но не проповедовать, а рассказать им историю. Такую стратегию он выработал в первое же утро: во время каждого занятия вставлять какой-нибудь курьезный случай, воспоминание, длинный анекдот, даже сон. Он никогда не объяснял, зачем это делает, но каждое такое непринужденное вмешательство было рассчитано на то, что они спросят: это — сюжет? Если нет, как сделать из этого сюжет? Что выбросить, что сохранить, что усилить?

И он рассказал о поездке в Грецию, лет за двенадцать до этого, в конце шестидесятых. Тогда он впервые оказался в стране, на языке которой не понимал ни единого слова. Его приятели на три недели сняли дом на острове Наксос. Дело было в разгар лета, по пути из Пирея за шесть часов, проведенных на открытой палубе, он так обгорел на солнце, что у него началась дурнота, и в результате он первые два дня просидел в четырех стенах. Немногочисленные прочие иностранцы на этом острове выделялись так же сильно, как, вероятно, выделялась, на посторонний взгляд, их маленькая английская компания. Больше всех ему запомнился коренастый американец с белыми волосами и коротко подстриженной белой бородой; одетый в свободную белую рубаху навыпуск и шорты на ремне, он гонял на белом джипе или вездеходе, который одинаково уверенно шел хоть по пляжу, хоть по прибрежной дороге. Американец проносился мимо: одна нога на подножке, одна рука обнимает женщину — лет, наверное, под сорок, смуглую, неубедительно крашенную блондинку. Женщина явно была из местных, и он, тогда еще чопорный юный англичанин (надо думать, время его изменило), заключил, что это островная шлюха, которую сняли на неделю — видимо, по цене аренды джипа, а то и в качестве бесплатного приложения к джипу. Эту парочку время от времени видели в ресторане или в баре, но чаще всего они находились в движении — работали на публику. Американец, безусловно, строил из себя Хемингуэя, и чопорный англичанин, которого и поражало, и отталкивало самодовольство этого мачо, возненавидел его с первого взгляда. Всякий раз, когда по пляжу, пусть даже вдалеке, проносился джип, ему казалось, что из-под колес в лицо ему летит песок.

На этом он и остановился в надежде, что студенты поразмышляют над поверхностными суждениями о людях и придут к выводу, что те двое были просто туристами, счастливой супружеской парочкой, и муж всю жизнь предпочитал такую одежду и носил такую бороду. Понадеялся он и на то, что они поразмышляют о влиянии жизни на искусство, а потом об ответном влиянии искусства на жизнь. А надумай они задать ему вопрос, он бы ответил, что для него Хемингуэй-романист подобен атлету, накачанному стероидами.

— Ну хорошо, друзья мои, я теперь скажите, что не так в следующей фразе: «Голос ее был прекрасен, словно Пабло Казальс, играющий на виолончели»?

Он не сказал, что это цитата из романа «За рекой, в тени деревьев» — из произведения, в котором, с его точки зрения, воплотилось все худшее, что есть у Хемингуэя. В университетские годы их компания всячески издевалась над этой фразой, вставляя в нее другие имена виолончелистов и другие физические атрибуты. «Груди ее были прекрасны, словно Стефан Граппелли, играющий на виолончели джаз» — и тому подобное. Таким шуточкам не было конца и края.