Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

Как-то однажды, когда я еще жил в СССР, у меня дома в Туле мы разговаривали с одним молодым человеком, студентом. Зашла речь о Зощенко, Ахматовой, как в 1946 году их предали анафеме партийным постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград». Молодой человек удивленно сказал, что я что-то путаю, этого не было. «Да как же, — воскликнул я, — в каждом учебнике — об этом постановлении!» Он сказал, что ничего подобного, они не проходили, он сам читает уйму, но не встречал нигде. К счастью, у меня случайно на полках были учебники по советской литературе и для школы и для вузов, я кинулся листать их и оторопел: действительно, о знаменитом постановлении ни слова. Молодой человек смотрел на меня с оттенком сожаления. «Это было! — закричал я. — Ведь без этого в литературе шагу нельзя было ступить!» Я кинулся листать тома по литературоведению, торжествующе обнаружил недавно вышедший сборник Зощенко. В предисловии — о знаменитом постановлении ни слова. Уже буквально трясущимися руками я принялся листать «Литературную энциклопедию». Статья «Ахматова» — ни слова. Статья «Зощенко» — ни слова. Не было. Это в моей домашней библиотеке, оказывается, не было ни следа, ни намека об этой позорной ждановской расправе с литературой, музыкой, кино. Как это случилось — я не мог понять, но я тогда почувствовал себя как в дурном сне, я бормотал: «Но, честное слово, это было»… Молодой человек, скорее из вежливости, сказал, что он верит моему честному слову, что, может, что-то такое и было, но…

Но в гораздо большей степени я был убит, когда некоторые умные, серьезные люди, прочтя в моей рукописи романа «Бабий Яр» главу-воспоминание «Людоеды», о голоде 1933 года, недоуменно сказали, что я что-то путаю. В войну было голодно, да, но о голоде времен коллективизации они не слышали. Этого не было.

Да, поначалу я в таких случаях очень нервничал. Но вот под категорию «этого не было» попал и сам. Когда в 1969 году я остался в Лондоне, в Москве был задержан готовый двухмиллионный тираж «Юности», с него срывалась обложка, где в списке редколлегии была моя фамилия, и заменялась новой. С тех пор списки редколлегии «Юность» на обложке больше не печатает. В третьем и четвертом номерах «Юности» за тот же год печатался мой роман «Огонь», и я в Лондоне с любопытством развернул номер двенадцатый, где обычно дается содержание всего журнала за год. Под рубрикой «Проза» ни моей фамилии, ни романа «Огонь» не было. В библиотечных экземплярах страницы с «Огнем» в третьем-четвертом номерах, как я узнал, вырезаны.

Не было!

Из-за меня у служащих министерства правды было много работы: одних книжек «Родная речь» для первого класса, где лет пятнадцать печатался мой рассказик «Деревцо», — сколько миллионов! Миллионы моих книг, журналы и сборники с рассказами и статьями, чтецы-декламаторы, календари, энциклопедии, учебные программы, кинофильмы, каталоги. Убрали, вычистили. Был? Нет. Не было.

Когда такое видишь со стороны — одно дело, но когда происходит с тобой самим — это особое ощущение. И не надо нервничать, есть от чего приходить к философскому спокойствию. Словно, внимательно, наморщив лоб, смотришь на какой-то сюрреалистический феномен: да, общество с постоянно изменяющейся историей, с фиктивной, иллюзорной историей, от древнейших времен до вчерашнего дня. Да, это действительно «небывалый исторический эксперимент». Будущим поколениям, по-видимому, нелегко будет поверить, что это не фантастика. Что это было , зачем-то…

9 декабря 1977 г.

Английская женщина задала мне вопрос, очень простой, тем не менее у меня не нашлось сразу ответа. Вопрос такой: «Русские люди, каких я знаю по литературе или каких я много встречала, — добрые, умные, человечные. Но когда видишь советских начальников, эту многочисленную, как их называют, касту, наблюдаешь, что они делают, что говорят, — я не узнаю в них ничего русского. Такое впечатление, что это не то что каста, но другая, особая раса. Посмотрите на снимки праздничных трибун, где они собираются вместе: у них даже во внешности что-то общее. Откуда они берутся?» Подумав, я сказал: «Они получаются в результате естественного отбора. В каждом обществе в процессе естественного отбора выделяются те или иные личности. Жизнь общества в Советском Союзе построена на таких принципах, что в гору пробивается только данный тип. Как из мешка белой фасоли можно выбрать редкие фасолины рябые и их горсть будет отличаться от остальных в мешке, так и из масс выделяется этот тип советского начальника, и, собранные на трибуне, они отличаются от тех, кто в массе идет под трибунами.

Но когда в их песне поется: «Вышли мы все из народа», — то здесь они не лгут. Это так».

В Советском Союзе принцип наследственной власти, в отличие от монархий, практически не существует. Дети руководителей, например дети Сталина, дети Хрущева, не только не перенимают власти, но часто имеют самую изломанную судьбу. Дорога в начальники — и здесь коммунисты опять не лгут — подлинно демократически открыта для каждого. Но вся тонкость в том, что это за дорога.

В революционные времена принцип отбора руководителя, пожалуй, лучше всего иллюстрировался вопросом, который, по воспоминаниям современников, задавал сам Ленин: «Сколько врагов вы расстреляли собственноручно?» Говоря точно: естественно отбирался тип идейного самоотверженного палача. Дзержинский.

В сталинские времена этот тип почти целиком был перебит сменившей его категорией, более гибкой, хитрой и подлой, выкристаллизовывавшейся по принципу: сколько доносов сделали, скольких соперников заклеймили, перехитрили и утопили. Хрущев, например.

В эти два периода были возможны головокружительные взлеты, карьеры в считаные дни, как и расстрел в любую минуту.

Со стабилизацией режима стабилизировался и отбор. Сохранились те же сталинские принципы, но отбор стал спокойнее, длительнее и, с одной стороны, потерял свою кровавость, с другой стороны, приобрел почти абсолютную надежность. Головокружительных взлетов не стало, карьера строится всю жизнь, и в самом этом — залог прочности.

Кандидат в будущие руководители начинает вырисовываться буквально уже с детского сада. Это то несмышленое дитя, которое приходит к воспитательнице и, скажем, ябедничает на других. Советское воспитание, равняющееся на образец Павлика Морозова, донос одобряет — и такое дитя хвалится, поощряется, и оно начинает стараться. И песенку про Ленина оно поет громче всех, и когда никто не хочет есть вареную свеклу, оно от одной старательности свеклу ест.

Потом оно переходит в школу, построенную на субординации среди учеников. Привыкший к похвалам старших, вертящийся перед ними, умело ябедничающий ребенок — для директора и педсовета это находка и клад. Такой ребенок не откажется рисовать стенгазету ценой отказа от футбола во дворе — наоборот, он малюет самые яркие знамена и лозунги, он же будет старостой или председателем совета пионерского отряда, затем и всей дружины; он не мигнув оком, когда прикажут, пишет заявление в комсомол и становится секретарем ячейки.