Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

Когда окидываю взглядом тот период моей жизни, стараюсь припомнить, что было там хорошее, лучшее, когда я был хоть урывком, хоть какое-то мгновение действительно счастлив, — мне вспоминается река Воронка под Тулой, яснополянские леса. Я заплывал там на лодке в глухие заросли, ложился на берегу в густую траву, смотрел в небо, просто как живое существо. Это было самое лучшее. Самым худшим была обязанность однажды присутствовать в Кремлевском дворце на съезде писателей, это было грустно. Я совсем не стремился быть делегатом, меня «делегировали» и в какие-то комиссии включили, и я, словно волоча на себе тонны тяжестей, доплелся до Кремля, вошел, отдал в гардероб пальто, сто раз предъявил документы и делегатский билет, занял место в зале… И когда началось избрание почетного президиума, политбюро ЦК КПСС (бурные аплодисменты, все встают), я почувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя водолаз, когда в скафандр прекращается подача воздуха. Я встал, шатаясь вышел в дверь, забрал из гардероба пальто, вышел на Манежную площадь, и мне стало лучше. Чем дальше отходил, тем лучше пульсировала кровь. Поехал на Курский вокзал, купил тут же билет до Симферополя, в поезде продолжало делаться лучше, лучше. А когда на другой день маршрутное такси Симферополь — Ялта миновало перевал и вдруг открылось искрящееся безграничное море, я прямо-таки чуть не заплакал от счастья. Не думал, чем расплачусь за бегство со съезда, — просто было плевать. Бродил себе, ел горячие шашлыки на набережной, смотрел Воронцовский дворец, в котором когда-то, окруженный охранами и холуями, живал в золотой клетке Сталин. Думал: Сталин — но это же было разнесчастнейшее существо, если подумать. Ни секунды без страха, что тебя перехитрят или убьют Ни шага без заботы об охране. Ни мгновения спокойной совести. Не ездил даже никуда. Не побывал не то что на Канарских островах, но даже на Золотых Песках в братской Болгарии. Какая добровольная каторга за право насмешить мир своей патологической манией величия.

Моя покойная бабушка говаривала: не дай бог, как снимают в газету, потом висит твоя физиономия на гвоздике в уборной… Мне пришлось это вспомнить, когда я остался в Англии и мои фотографии пошли по полосам газет. Я к этому испытанию не был готов, отвечал на все интервью, считая бестактным отказываться, скоро заметил, что мои нервы трещат по всем швам, на меня глядят люди в метро. Это давным-давно прошло, но при одной мысли о том времени меня передергивает и в желудке бурно повышается кислотность. Окидывая взглядом последние годы в Англии, спрашиваю себя: а что же было здесь лично мое лучшее? Прошлым летом копал в саду ямы, клал фундамент, строил небольшую оранжерею, косил траву на сено, в оранжерее зацвели цветы… Теплыми ночами спал в саду на сене. В «Золотом теленке» Остап Бендер и его спутники заночевали однажды в деревне на сеновале, пили парное молоко, и Остап сказал: «Молоко и сено… Что может быть лучше? Всегда думаешь: это я еще успею, еще много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили». И правда, вскоре Паниковский умирает. Остап, добыв миллион, отнюдь не сделался счастливее… Может, я чего-то не соображаю или как-то нелепо устроен, но я смотрю на этих великих властелинов, приказчиков и насильников с их орденами, печатями и револьверами и не понимаю: зачем им самим это все? А они от этого счастливы? Не верю! Живя в СССР, я у некоторых из них так прямо и спрашивал: «А вы счастливы?» Отвечали фразами, как из передовой «Правды»: а как же, борюсь за светлое будущее, за народное благосостояние, счастье в борьбе — и косились, почему не вытаскиваю блокнота, почему не записываю. Очень странная категория людей, и странен их мало веселый мир.

23 июня 1973 г.

В очень интересном, вызвавшем много толков кинофильме югославского режиссера Макавеева «Тайны организма» рассматривается между всем прочим явление коллективной истерии и истерического поклонения толп. В фильм включены кадры из кинохроник: поклонение Мао Цзэдуну, он на трибуне, а миллионы толпы взвизгивают в едином порыве, жуткий организованный и выстроенный в квадраты неисчислимый муравейник. Показано поклонение Сталину: массы восторженных людей шпалерами вдоль стен зала в Кремле бешено аплодируют, гремит величественная музыка, и из-за поворота выходит Он, в кителе, сидящем на нем как на манекене, в своих штанишках с лампасами, выступает медленно, слегка сам похлопывая в ладошки, а на дистанции метра полтора-два, строго соблюдая субординацию — кто чуть вперед, кто на полшага назад, кто в хвосте — этакая ОЧЕНЬ продуманная группа, Политбюро. Солнце и группа спутников. Гений и сподвижники. Лучшие существа всех времен и народов, ум, честь, совесть эпохи. Лаврентий Берия, конечно, среди них, и Молотов, и Каганович, и Суслов, и Микоян, ах, какая группа, и так же медленно выступают, и тоже похлопывают в ладошки — а толпа под стенами аж лопается, аж, как говорится по-украински, «аж гопки стае!».

Надо было видеть, как в этом месте хохотал сегодняшний зрительный зал. Не нужны сатиры, карикатуры, гротески — никому, пожалуй, не под силу выставить божество в смешном виде лучше, чем это сделало оно само. А ведь он продумывал, наверное, эти свои спектакли, сколько подготовки, режиссуры, костюмировки, даже грима! — а в результате только смех на будущие века.

Зал вторично взрывается хохотом, когда появляются кадры из знаменитейшего когда-то советского фильма «Клятва». Похороны Ленина, Красная площадь, тысячные толпы в бездне отчаяния от утраты. Сталин на трибуне каким-то образом ровно на бюст выше членов ЦК — всех, табуретку ему или бочонок подставили, что ли? Ведь он низенький был. А те в свою очередь выше масс, этакая точно размеченная мизансцена пирамидой, кто на сантиметр выше, кто на бровь ниже, в соответствии с рангом, отведенным «Кратким курсом истории ВКП(б)». Какие-то Бухарины, Зиновьевы, конечно, отсутствуют — их не было. Был только Сталин. Все взоры устремлены на Сталина. Ему тяжело. В горле застыли рыдания. Он произносит слова клятвы Ленину. И только он их произносит, все начинают оживать: всем становится сразу ясно, что жизнь продолжается, что хоть и без Ленина, но она в надежных руках. Гремит торжественная музыка. Каким-то мистическим образом над толпой разворачивается и возносится чуть не на половину Красной площади алое знамя с портретом Ильича (так на сценах оперных театров оно возносится на проволоках). И здесь шедевр, вершина сталинского киноискусства, кадр: русская женщина с изможденным лицом, с сединой в волосах, этакая символическая родина-мать с плакатов времен войны, держит в руках письмо, конверт с надписью «ЛЕНИНУ». Не успела донести, не вручила. Вдруг ее осеняет мысль. Сперва робким, а потом все более уверенным движением она протягивает конверт Сталину. Крупно: «ЛЕНИНУ». Протягивается — Сталину. Актер, играющий Сталина, на секунду ломается, изображает непонимание, оглядывается на соратников. Всем своим бравым видом соратники как бы говорят: «Да!» И Сталин принимает письмо в собственные руки. Апофеоз. Массы ликуют. Зрительный зал хохочет до слез.